вибрирует:
— Я требую ответа. Почему ты гонишь меня?
— Ты убивал потому, что твой Бог — сила. Ты бил тех, кто зависел от тебя.
— Откуда ты знаешь? Кто наговорил тебе?
— Уйди. Я устала от тебя.
— Ты колдунья? Определённо, ты колдунья. Колдунья и шлюха…
Я очнулся от запаха. Только руки матери издают такой — чистый, свежести и огня. Руки лежат на моём лице, и лицо больше не болит. И желудок больше не болит. Пустота в нём не мешает мне ощущать запахи огня и свежести.
Когда я прихожу в себя, мать кормит меня.
Припасть к ней, вжаться в неё и так остаться навсегда!
Но снова я один. Она никогда не говорит со мной, никогда не спросит ни о чём.
2
Я теперь всегда один.
Было… не было… беззубая улыбка, слова — потоком, много ласковых слов. Было… не было?
Кто-то кормил меня и укладывал спать, иначе я умер бы намного раньше. Наверное, кто-то и ходить учил меня.
С матерью — отдельные эпизоды.
Мы вместе с ней стоим у окна и смотрим на серое здание. К большой двери подъезжают машины — чёрные легковые и чёрные большие — без окон. Из легковых выходят мундиры, из «без окон» — выталкивают людей или в них вталкивают людей.
Мне неприятно смотреть на это, почему же смотрю?
Из машины без окон выводят человека. Мундиры замешкались, и он смотрит в небо. Лицо у него — узкое. Борода. Глаза похожи на мамины — карие, слепые, вроде смотрят, а ничего не видят. Его грубо разворачивают и толкают к двери. И в ту секунду, как ему исчезнуть, мать вскидывает руки, что-то быстро говорит, и — расступаются мундиры, кто-то из них отпирает ключом наручники, и человек остаётся один перед серым зданием: ни чёрной машины, ни мундиров. Он снова смотрит в небо. На лице его — недоумение.
Ещё эпизод. Мать ведёт меня в первый раз в детский сад.
Спускаемся с пятого этажа по лестнице, хотя слышу — лифт работает. Выходим из подъезда на крыльцо.
Очень много людей ютится под козырьком — такой ливень, что собьёт с ног, зальёт, им захлебнёшься, если попадёшь под него.
— Кто справку даст, что из-за дождя опоздал?
— До нитки промокнешь, как потом весь день работать?
— Ну и что теперь делать?
— И машину не поймаешь… Когда нужно, нету… Мать вскидывает руки, поднимает лицо к небу.
И стена воды рушится нам под ноги, рассыпается пузырями и потоками — сверху ни капли.
Сильно болит голова. И грудь болит, я кашляю. Из окон серого дома тянутся ко мне руки со скрюченными пальцами. Сейчас подцепят меня и утянут за решётку. Я бегу, а на самом деле еле тащусь — бреду в материну комнату, а там матери нет, там кряхтит на материной кровати дядька. Пячусь прочь. Обеими руками, изо всех сил тру себе грудь, чтобы перестало болеть. Сползаю по стенке. Даже плакать не могу.
Хлопает входная дверь. Мать склоняется надо мной. От неё резко пахнет потом. Она несёт меня в кровать, кладёт свои огненные руки на мою грудь. И — боль уходит. Кладёт руки на мою голову. Я засыпаю.
Я один дома. Очень хочу есть. В холодильнике нахожу небольшую оранжевую тыкву. Она — мягкая. Отковыриваю кусок, ем.
Приходит домой мать, открывает холодильник.
— Что ты сделал с моей тыквой? — спрашивает. Может, в другой день и не сказал бы по обыкновению ничего, сегодня говорю:
— Я хочу есть. Я очень хочу есть.
Она вынимает остатки тыквы, ставит на стол.
— Ешь!
Она не бьёт меня, не наказывает, смотрит. Из её глаз сыплются искры, почему-то зелёные. Я обливаюсь потом, пячусь из кухни, в своей комнате забиваюсь под стол.
И — вижу тыкву, золотистую.
Нет, мне не привиделось, у моих ног — тарелка с тыквой, мать поставила и ушла. Немедленно вонзиться в тыкву зубами и съесть прямо с кожурой! Но что-то удерживает меня.
Когда матери нет дома, меня влечёт к её вещам.
Забираюсь в шкаф, прижимаю к себе её блузку, юбку, платье, вдыхаю её запах. Голова кружится.
Её стол притягивает меня. Мать запрещает подходить к нему.
Но однажды, в день, когда солнце рассыпает по столу слепящие стрелки, я, не дыша, на цыпочках, едва касаясь пола, придвигаюсь к нему всё ближе и ближе. Совсем уже маленькое расстояние остаётся между нами, не более полуметра, останавливаюсь, вспомнив запрет, но летящие от окна к столу и от стола ко мне солнечные ослепляющие стрелки позволяют сделать последний шаг.
На столе — рисунки — голые мужчины. У одного взято в тёмный круг сердце, у другого — какой-то участок в голове.
Я пячусь от стола.
Некоторых мужчин из тех, что на рисунках, я видел.
Снова серое здание с решётками. На самом деле или чудится: очертания меняются. Передо мной башня. Каменные своды. Подземелье…
Я вижу, что происходит внутри. Одни люди пытают других: подвешивают к потолку, бьют, жгут кожу… Одни полны силы и рвения, другие, с перебитыми суставами, с ожогами, — бессильны. Лица передо мной. Ненависть, злоба, страх, мука…
Отшатываюсь от окна, прячусь под стол, закрываю глаза. Но всё равно вижу…
Перестаю видеть, лишь когда приходит мать, словно своим приходом она уничтожает зло. Пусть делает, что хочет, пусть не кормит, только была бы дома.
3
Человек за столом.
Теперь не через щель под дверью слушаю, приоткрыл дверь.
— Спасибо тебе за лечение. Словно заново родился. Боли в голове и в сердце прошли, как не были. И силы столько, сколько и в юности не водилось. Спасибо тебе. Я слышал, ты творишь чудеса, но, честно говоря, не верил.
— Почему же пришёл?
— От безысходности. — Он долго молчит, а потом звенит в доме удивление: — Знаешь, мне хочется рассказать тебе о своей жизни. Смотри-ка, даже голос прорезался. Я неудачник. Карьеры не сделал. Заштатный инженеришка. А хотел стать учителем… чтобы никогда не оставаться одному.
— Почему не стал?
— Родители запретили. Не мужская работа… Я рано женился. Боялся одиночества. Боялся смерти.
— Смерти? Смерти нет. Есть переход в другую жизнь.
— Это для меня загадка — есть ли она, другая жизнь… Не об этом сейчас… Я очень любил жену. Она была хорошая, добрая и всё старалась угодить мне. Почти сразу забеременела. Я знал: как только родится ребёнок, жизнь обретёт смысл, и никогда уже мне не будет грозить одиночество. А она не смогла разродиться. И сама ушла от меня…
— Она не ушла. Она всегда с тобой. Вот она, здесь, рядом. Она привела тебя ко мне, — голос матери.
И — молчание.
— Странно, совсем не ощущаю депрессии. Даже о ней… могу говорить, могу думать, и не тянет в
