Он протянул Дмитрию крест.
– Пойдем обойдем вокруг монастыря и помолимся. Мать свою увидишь через окно.
Истерика у Марфы кончилась быстро. Она не стала смотреть в окно. Она вышла на монастырскую стену. Она стояла, ясно видная в самой большой бойнице, и смотрела на двух монахов, идущих по полю вкруг монастыря.
Старший монах смотрел на кресты и все время крестился. Младший не отрывал глаз от царицы.
И хоть было довольно далеко, он совершенно ясно, как в подзорную трубу, видел ее лицо, морщины на нем, запомнил абрис лица, форму бровей. И даже, кажется, узнал, какой у нее голос.
Для своего времени этот юноша был чрезвычайно хорошо подготовлен к жизни. И зрение, и память, и знания, и сила были у него на уровне лучших европейских стандартов. Что-то ждет его впереди…
Семен Никитич Годунов разбирал арестованные бумаги Афанасия Нагого. Это было захватывающе интересное занятие. Семен Никитич буквально наслаждался им. Каждая бумага приносила что-то очень важное и интересное.
Там имелись черновики писем к английской королеве Елизавете Гастингс о женитьбе Ивана Грозного. Там были черновики доносов из Крыма о боярах, имевших связь с Магомет-Гиреем. У Афанасия Нагого при Орде была хорошая разведывательная сеть.
Там было письмо Ивана Грозного, в котором он увещевал Нагого о князе Михайле Воротынском.
А что же ты не пишешь мне, раб, о том, что наш Михайла-полководец имеет сношения с калгой?
Это был скрытый приказ оклеветать князя. Очевидно, многие его военные победы настораживали подозрительного и злобного Ивана.
Что ни письмо, то плаха. Что ни письмо, то пытки.
И вот… самое главное… письма Марфы Нагой.
Дорогой мой! Единственный мой!
Я верю, что ты жив… Пусть животворящий крест спасает тебя… Прими мое благословенье…
«Хорошо. Но все-таки не ясно, кто дорогой, кто любимый. Пока еще не за что ухватиться. А как важно ну хоть кого-то достать, хоть один корешок найти. Тогда можно будет по всем боярам замешанным сразу ударить. Тогда можно будет фамилию Годуновых в столетиях сохранить. Эх, как жаль, что Марфиных писем маловато».
Он читал и перечитывал и изучал корреспонденцию Нагого. А под вечер отправился с докладом к Борису.
– Государь, что прикажешь делать? Младенец где-то спрятан. Смотри, что я в бумагах Нагого нашел.
Годунов быстро просмотрел все письма и поднял глаза на Семена Никитича.
– Пока ты еще ничего не нашел. Здесь ничего нет, дальше ищи. Что у тебя еще?
– Еще? Еще одно, государь: Романов-старший Александр одного монаха из Чудова монастыря подговаривает себя за царевича выдать. Якобы он уцелел. Мне слуги романовские донесли. Что делать?
Царь Борис заговорил сразу, не раздумывая. Он всегда так делал. У окружающих складывалось ощущение, что он заранее готов к любой ситуации.
– Первое – пошли Темира Засецкого с парой твоих молодцов в имение Нагого под Грязовец. Пусть там повыворачивают руки кому нужно, может, след младенца углицкого и отыщется. Может, там еще какие другие следы окажутся.
– Понял. А с Романовыми что делать?
– Это осиное гнездо пора поворошить как следует и полить кипятком. Они не только мне, они и тебе, и сыну моему угроза. Только брать их надо не за подговор монаха. Этого дела о царевиче лучше не касаться, а по другой причине. Найди что-нибудь – ворожбу, порчу на царский дом, коренья ядовитые. Это можно?
– Можно, государь.
– Ну, а про монаха – сам знаешь. У нас в Москве монахов перебор. Одним больше, одним меньше.
– Хорошо, государь. Только монах этот очень люб Иову твоему. Монах для него хвалы чудотворцам пишет.
– Тогда вели его просто из Москвы убрать. Иову можно ничего не объяснять. Скажи, государь велел выслать.
– Хорошо, Борис. А с кого начнем разор Романовых? С Александра? С Федора?
– С Богдана Бельского. Вот с кого.
Вот тебе документик, – говорил Александр Никитич Романов Григорию Отрепьеву, – которого ты так домогался.
– Что это? – спросил тот.
– А ты прочти.
Отрепьев внимательно стал читать бумагу.
– Это что, царицы Марфы письмо?
– Ее.
– К кому?
– К сыну.
– К Дмитрию?
– К Дмитрию.
– А он что, жив?
– Жив.
– И где же он?
– Вот здесь… передо мной сидит.
– Нет, Александр Никитич, брось дурака валять! – разозлился Отрепьев. – Ты давай серьезно говори.
– Я и не валяю. Настоящий Димитрий умер. Он не был убит. Убили другого ребенка. А его спрятали и держали под Литвой. Вот почему есть эти письма. Но он был эпилептик, очень болезненный и умер. А если и не умер, после этих писем его Годуновы отыщут и убьют все равно. Теперь твой черед действовать. Ты – сын Грозного, настоящий сын. Сам Бог велел тебе искать престола. Хотя бы под видом Димитрия. Москва в Димитрия поверит. А когда в Москву войдешь с войсками, можешь по-настоящему объявиться, если нужда будет.
Его слова, кажется, убедили Григория.
– Вот что, Александр Никитич, наконец ты дело говоришь. Дай мне времени немного все это обдумать.
– Думай, – согласился Романов. – Но упаси тебя Бог советоваться с кем-нибудь. В этом деле советование вещь опасная.
«А то нет! – подумал про себя Отрепьев. – Мне и советоваться не с кем, – думал он, уходя из этого пригородного дома. – А вот я хотел бы знать, с кем ты-то советуешься, любезный Александр Никитич. Совсем не по твоей голове мысли!»
…Этой ночью человечек Шуйского из приказа Семена Никитича передал со своим человеком крохотную грамотку Василию Ивановичу Шуйскому.
Василий Иванович очень встревожился и переправил эту грамотку своему другу Александру Романову.
Александр Романов еще больше встревожился и отправил троих самых верных слуг разыскивать в городе Отрепьева.
Через несколько дней, когда посыльный от Семена Никитича Годунова принес приказ в Чудов монастырь немедленно отправить монаха Отрепьева в Кирилов-Белозерск на вечное поселение, ему было отвечено, что указанный Григорий Отрепьев волею дьяка Смирного-Васильева уже два дня назад как отправлен в эти края.
Семен Никитич подивился такому скорому исполнению неотданного приказа. И какая-то мелкая занозка
