папиросу. Смотрел молча, без улыбки. Виктор в тот раз заметил, что Емельян уже в возрасте: и морщинки на смуглом лице, и белые ниточки в черной шевелюре.
«Из-под Киева?» – спросил Вышкварцев. «Из-под Харькова». – «А раньше?» – «С самого начала». – «А я с июля. На Припяти начал, в Киеве кончил. Прошусь в свою дивизию – не посылают, дьяволы!» Плюнул, бросил окурок и пошел к двери. Потом, будто вспомнив, вернулся и сунул в карман Дьяконскому пачку папирос: «Возьми, у меня две».
Сейчас Виктору приятно было слышать рокочущий уверенный басок Вышкварцева. «Такой нигде не пропадет», – подумал он, с удовольствием глядя на статную фигуру старшины. Все на нем новое. И гимнастерка, и широкий командирский ремень, и синие галифе, и хромовые сапоги с собранными в гармошку голенищами.
– Формой обзавелся, как генерал. Женщины, наверно, неравнодушны к тебе, – усмехнулся Дьяконский.
– Да? – веселый взгляд Вышкварцева на секунду померк, и Виктору показалось, что старшина обиделся. – А почему бы и нет, приятель? Тут дело вкуса. Форма – она человека красит. Если, конечно, он за ней смотрит. А я от бойцов внешнего вида требую.
– Понятно. Кто у меня взводным будет, не знаешь?
– Треножкин, наверно. Мальчик вроде умный, но без характера. Ты сразу дело в свои руки бери. Ну, сам увидишь…
Вечером Виктор познакомился со взводом, и впечатление осталось неблагоприятное. Очень уж разнокалиберный подобрался народ. Самым младшим – по восемнадцати, самому старшему – сорок четыре года. Пятеро казахов и трое татар почти не понимали по-русски. А главное, люди были какие-то затурканные, равнодушные. Ни разговоров, ни шуток. Молча почистили винтовки, молча построились на поверку. На прогулке перед сном пели вяло и по-казенному. Либо учили их без души, либо устали и отупели они от занятий.
Среди общей массы наголо остриженных бойцов выделялись трое сержантов – командиров отделений. У них и выправка лучше, и вид бодрей. Двое из них уже побывали на фронте, третий служил когда-то срочную на Дальнем Востоке.
Командир взвода младший лейтенант Илья Треножкин был на год моложе Дьяконского. Худенький, узкоплечий, с бледным лицом, взводный выглядел мальчишкой-подростком. Тонкие ноги свободно болтались в широких голенищах сапог.
– Кончил школу, потом на курсах полгода. Я местный, мама у меня здесь, – рассказывал Треножкин после поверки. Они сидели в канцелярии вдвоем, и младший лейтенант с уважением и даже с какой-то робостью поглядывал на Дьяконского. – Это у вас за ранение нашивки, не правда ли? Вы немецкие танки видели? Говорят, очень сложно справиться с ними. А ведь вы танк подбили, верно?
– Кто вам сказал?
– Товарищ старшина роты.
– Ну, если товарищ старшина – тогда точно, – улыбнулся Виктор, глядя на нежное лицо Треножкина, на его тронутые чернотой зубы. Подумал с жалостью: «Мальчик примерный был, мама его лелеяла. Сладким кормила… Золотухой болел, наверно… Сапоги сорок третьего размера дали, а обменять постеснялся… Надо Вышкварцеву сказать…»
– Комвзвод, вы в какой институт собирались?
– Учиться? – у Треножкина зарделись щеки. – Понимаете, математика мне дается легко. У меня папа бухгалтер был и брат тоже… Своего рода семейная традиция… А получилось, видите, что? – развел он руками. – Я тут за месяц на четыре кило похудел. Мама ужасается – такой вид…
– Ничего, – успокоил Виктор. – Вид, как огурчик, бывает хуже.
– Огурчик, – грустно согласился Треножкин. – Зеленый и весь в прыщах. По утрам еле-еле встаю… Рад, что вы приехали, теперь легче будет вдвоем, правда?
– Точно, комвзвод. А сейчас пора мне койку осваивать. Разрешите идти?
– Да, да, идите, пожалуйста. Спокойной ночи.
Лежа на твердом соломенном тюфяке, Виктор думал, что в бою с таким взводным хватишь горя. На фронт могут отправить в любой день. Хорошо, если люди успеют схватить главное: научатся стрелять, окапываться, маскироваться. И еще – надо привить им веру в свое оружие и в самих себя. Чтобы поняли: ты сидишь в окопе с винтовкой и гранатой. Справа и слева товарищи. В окопе тебя не достанет ни пуля, ни снаряд, разве только случайные. Сиди и стреляй спокойно: убьешь фашиста, сам останешься цел. Побежишь – погибнешь. Лицом к врагу ты солдат, а спиной – мишень.
На новом месте Виктор уснул не скоро. А наутро чуть не проспал подъем – разленился в госпитале. Вскочил вместе с бойцами и сразу в строй: повел взвод на физзарядку.
Нудный и нескончаемый потянулся день, заполненный занятиями. С утра – тактика. Шесть часов в поле. На обед – жидкие щи да сухая, дерущая горло ячменная каша. После короткого отдыха еще три часа топтались на плацу, отрабатывали повороты в строю и на месте, отдание чести. Бойцы цепочкой проходили мимо старшего сержанта, козыряли старательно и неумело.
Вечером Дьяконского сменил отдохнувший Треножкин. А Виктор, забравшись в каптерку, лег на кровать старшины.
– Что, приятель? – похохатывал Вышкварцев. – Умеют здесь жилы выматывать? Здоровые едва тянут, не то что после госпиталя. Такая установка, чтобы люди сами на фронт рвались. Хоть к черту в пекло, только подальше отсюда. Но и мы не лыком шиты. Ротный наш – мужик штатский, службы не знает. Для него устав – талмуд и евангелие. Этому очки нетрудно втереть. Он на фронт с нами поедет, особенно не придирается. А командир батальона – зверюга. Рожа – во! В один прием не обложишь. Кадровый тыловик. С самого начала тут окопался и давит на всю железку. Семь очередей подготовил. Все с высокими показателями и досрочно. Его ценят. А фронтовиков он опасается, нас жевать трудно.
– Ладно, – сказал Виктор. – Комбат далеко, а мы сами собой.
На следующий день, когда отрабатывали тему «Взвод в наступлении», Дьяконский предложил Треножкину отвести бойцов подальше в лес. Разыскали поляну в густом ельнике, развели костры. Нарубили
