раздумывать о причинах. Оказавшись в глубокой чистой траншее с дощатым полом и с множеством маленьких блиндажей, он прикинул: а что же теперь? Задачу он выполнил и даже перевыполнил. Но зачем останавливаться, если итальянцы драпают?
Капитан послал к командиру полка связного с просьбой закрепить первую траншею, оставил на флангах заслоны и повел батальон дальше. В полутора километрах от первой находилась вторая траншея.. И справа, и слева итальянская оборона перекипала огнем. Трещали пулеметы, рвались мины, ухали пушки. Но враг в предрассветных сумерках не мог понять, что к чему. Появились группы итальянцев, отходивших из первой траншеи. По ним били из второй, а красноармейцев там приняли за своих.
На бегу расстреливая итальянцев, бойцы ворвались во вторую траншею. Вспыхнула короткая рукопашная схватка. Отступавших не преследовали. Бесстужев приказал скорей закрепляться, используя захваченные пулеметы. Их было много…
В восемь тридцать командир полка, уяснив обстановку, связался с генералом Порошиным. Выслушав его взволнованный доклад, Прохор Севастьянович спросил:
– Что вы предприняли?
– Послал в первую траншею две роты. Больше не могу, оголяю плацдарм.
– Хорошо. Ждите.
Нужно было найти единственно верное решение в этой неожиданной ситуации. К тому же – без всякого промедления. То, что произошло у Бесстужева, – это случайность, редкая удача. Через несколько часов враг опомнится, ударит по Бесстужеву и с фронта, и с флангов. Полтора батальона там не удержатся. И отводить их рискованно. При дневном свете враг расстреляет бойцов в открытом поле перекрестным огнем… Можно прикрыть артиллерией, создать «коридор». Но от потерь не спасешься. Да и зачем отводить людей? Чтобы через четыре дня снова штурмовать те же позиции? Второй раз противник не отдаст их с такой легкостью. Надо использовать удачу, ввести в прорыв всю дивизию… Но это меняет план фронтовой операции, это не в его воле… А если ввести? Противник бросит к месту прорыва свои резервы, ослабит другие участки, облегчит задачу наших главных ударных группировок…
И Прохор Севастьянович решился. Он позвонил на плацдарм и велел командиру полка расширить участок прорыва. Второй полк, поднятый по тревоге, сразу же выступил к Дону. Третий был готов к выступлению.
После этого генерал Порошин связался по телефону с командующим армией. Стараясь говорить спокойно, он доложил о том, что произошло, какие меры приняты, и высказал свои соображения. «Хорошо, – ответил командующий. – Подождите».
Прохор Севастьянович ясно представлял себе, как высокий моложавый командарм шагает сейчас по комнате, обдумывает, взвешивает… Теперь он, наверно, разговаривает по телефону с командующим фронтом и слышит такой же ответ: «Хорошо. Ждите».
Командующий фронтом по комнате ходить не будет. Он грузный, осанистый. Он думает сидя, положив на стол тяжелые руки, поглядывая на карту. Может, он позвонит сейчас в Ставку…
Вся эта цепочка «работала» час двадцать минут. За это время фронт прорыва был расширен на два километра, через Дон переправился полк и рота танков.
– Порошин? Слушаете меня? – раздался в трубке голос командарма. – Бросайте вперед всю дивизию! Правый и левый сосед поддержат! Начинайте всерьез! В двенадцать буду у вас!
Прохор Севастьянович повесил трубку и засмеялся от радости, сказав себе: ну, ей-богу, научились же мы воевать, если за каких-то пару часов поломали громоздкий и сложный план. Оцеративная гибкость – это ведь свидетельство зрелости!
Он вызвал машину и поехал на плацдарм. По дороге в расчлененных колоннах быстро шли батальоны. Над Доном появились было немецкие самолеты, но, встреченные истребителями, повернули обратно, сбросив не больше десятка бомб.
С высоты Лысой хорошо просматривались позиции противника. Батальон Бесстужева ушел уже далеко вперед и вел теперь бой за населенный пункт – там, на самом горизонте, ползли вверх черные клубы дыма. Два полка, введенных в прорыв, «свертывали» вражескую оборону и вправо и влево. Многочисленные дзоты и заграждения противника оказались теперь бесполезными. Итальянцы отходили, почти не сопротивляясь. Через реку гнали на восток первые группы пленных.
День был необыкновенно удачным. Две стрелковые дивизии, вошедшие в прорыв, расширили его на пятнадцать километров. И на столько же километров в глубину продвинулся передовой полк, поддержанный танками. Но Прохор Севастьянович прекрасно понимал, что это только начало. Ближе к вечеру усилилось сопротивление, все чаще появлялись в воздухе немецкие самолеты. Из штаба армии сообщили: противник перебрасывает к месту прорыва крупные силы, в том числе танковую дивизию. Это значит, что главное удалось: резервы противника скованы.
Через Дон двумя потоками двигались на западный берег повозки и грузовики. Переправлялись артиллерийская бригада и стрелковые части. Приказ торопил их скорее выйти в первую линию, чтобы встретить контратакующего врага.
Глубокой ночью Прохор Севастьянович узнал еще одну хорошую новость. Ставка утвердила новое решение командующего фронтом. Утром, на трое суток раньше срока, в наступление перейдут главные ударные группировки, сосредоточенные на флангах.
Во время наступления командир полка, человек пожилой, осторожный, то по радио, то по телефону предупреждал Бесстужева: не торопись, не теряй связи, закрепляй рубежи. Будь его воля, он развернул бы полк по фронту, намертво сцепил бы фланги с соседями и полз вперед медленно, планомерно, не отставая от других и не выскакивая. Но обстановка требовала другого: гони врага, не давая ему опомниться, обходи укрепленные пункты, прорывайся в тыл, сей там панику. Этого же требовал и генерал-майор Порошин. Командир полка вынужден был подчиняться, хотя не очень верил в непривычные формы ведения боя. Он не настаивал на своем, только просил, предупреждал капитана Бесстужева, чтобы тот не погубил батальон, – боялся ответственности.
А Юрий не боялся. Началось настоящее дело, и сейчас самое неподходящее время беречь себя и людей. Надо выложить все душевные и физические силы, отбрасывать противника так же стремительно, как он шел сюда. Очень ведь далеко до границы! Что там до границы, даже до Киева, до Харькова сотни километров! Когда еще доберешься?
Самому Юрию столько пришлось отступать, так глубоко освоил он эту школу, что теперь без особого труда мог думать за противника, ясно представлял психологию драпающего солдата. Все шло, как по нотам,
