– Обмерили, взвесили, осмотрели зубы и равнодушно сказали: годен.
– А ты доволен.
– Сестрище, ты ведь ничего не понимаешь в таких делах.
– Да, где уж нам, дуракам, чай пить!
Виктор обжегся, подул на ложку и, прищурясь, спросил без всякого перехода:
– Ты красивая?
– Не знаю.
– Знаешь, красивая. А вот скажи мне – красивые ждать умеют?
– Если любят – ждут.
– А меня красивая полюбить может?
– Нет. Ты длинный, тощий и вредный.
– Я серьезно. Не за вес же нашего брата любят.
– Не за вес.
– Так за что? За ум?
– За все вместе. Ты уж сам разберись, если любишь кого-нибудь.
– Я тебя, сестрище, люблю. – Виктор звонко чмокнул ее в щеку. – Маму, тебя, еще одну девушку и пехоту.
– А пехота при чем тут?
– Потому что скоро я иду в пехоту; в пехоту, в пехоту я ищу, – дирижируя ложкой, пропел он.
– Мальчишка ты мой милый! Глупый милый мальчишка. – Ольга засмеялась легко, от души, как не смеялась уже давно, целый месяц.
Секунда за секундой, медленно, но безостановочно идет время, складываясь в минуты, в часы, в сутки, отодвигая вдаль прошедшее, стирая в памяти детали минувшего. Новые события захватывают человека, рождая новые думы, переживания. И не всегда можно понять сразу, оценить с близкого расстояния, правильно ли поступил ты сегодня в новых, не знакомых тебе обстоятельствах. А дни уходят, оставляя в душе человека радость или горе, обогащая его опытом. Чем дальше отодвигаются события, уменьшаясь, как в перевернутом бинокле, тем легче охватить их внутренним взором, легче понять, разобраться в своих поступках и переживаниях.
После памятной прогулки в лес Ольга виделась с Матвеем только один раз. Он пришел на следующий вечер, вызвал ее в сад. Ольга чувствовала себя плохо: весь день не прекращалась головная боль, бил озноб. Она была противна сама себе, содрогнулась от омерзения, увидев смущенную улыбку на красном лице Горбушина.
Стояла рядом, отстраняясь от него, ждала, что скажет. Чужой, совсем чужой человек. Отвернулась бы и ушла, чтобы никогда не видеть, не вспоминать. Останавливала ее тлевшая в душе надежда: увезет с собой, к далекому морю, не оставит здесь на насмешки, на одинокую жизнь без просвета, без цели. Хоть и случайно, не желая того, отдала ведь ему самое дорогое…
– Поговорить с тобой хочу, – начал Горбу шин. Ольга молчала. Матвей кашлянул в кулак.
– Уезжаю я. Ты не думай, я вернусь потом. Весной. Или летом. Когда отпуск дадут. Обстоятельства у меня такие сейчас. Ну, что же ты? Ответь мне что-нибудь…
– Я слушаю, – через силу усмехнулась Ольга.
Хотелось рыдать, кричать от тоски, упасть на траву, закрыть лицо и плакать, плакать, не думая ни о чем. Но нужно было держать себя в руках, говорить с этим человеком, который на всю жизнь вошел теперь в ее память.
– Так я еду, – повторил он.
– Скатертью дорога.
– Оля! – Он попытался обнять ее, но она сильно толкнула Горбушина в грудь. – Оля, что же ты…
– Уходи.
– Вот так сейчас просто уйти?
– Да… Прощай!
– Может быть – до свидания?
Она не ответила. Пошла к дому, натыкаясь на кусты, как слепая. Добралась до крыльца, опустилась на ступеньки, прижалась щекой к холодной стойке перил и заплакала…
Серые и пустые потянулись дни. Не хотелось работать, жить. Шила на машинке, прибирала комнаты, готовила обед, а в мозгу была только одна мысль: «Зачем это?»
Потом Ольга надумала уехать куда-нибудь далеко, где никто не знает ее, в Хабаровск, что ли. Хотелось затеряться в большом городе, остаться одной. Начала было тайком от матери собирать вещи, но махнула рукой и на это. В Одуеве хоть не тревожит никто. А на новом месте начнутся расспросы, надо объяснять, кто ты, писать биографию, выслушивать вежливые отказы.
Горбу шин а Ольга вспоминала редко, особенно после того, как узнала, что ребенка у нее не будет. Она была очень признательна матери: та ни разу не заговорила о случившемся, не упрекнула ее. Виктор же вообще держал себя так, будто ничего не произошло.
Только теперь Ольга поняла, как много значила для нее дружба с Игорем. Он любил ее по-настоящему,
