Первый президент. Повесть о Михаиле Калинине

лезвие реки Пахры, а за ней, за исчезавшими, таявшими в лиловой дымке лесами, угадывались на самом краю горизонта какие-то постройки, очень далекие и манящие неизвестностью.

Ленин пристально смотрел в ту сторону, лицо его оживилось и подобрело.

- Это Подольск, представьте себе, - сказал он так, будто открыл собеседнику нечто радостное. - Я бывал там давным-давно, еще в девятисотом году. Моя мать, Мария Александровна, жила там некоторое время, и я был у нее две недели перед отъездом за границу. А с местными социал-демократами договорился о содействии нашей «Искре», которую тогда только еще создавали. Трудное было время, но все равно сколько шуток, сколько смеха...

Владимир Ильич умолк и молчал очень долго. Калинин не решался нарушить тишину. И хотя умиротворяющая чистота сентябрьского дня располагала к спокойствию, к добродушному созерцанию, тревога все сильнее охватывала Калинина. Да, правильно он поступил, не сказав Ленину о текущих заботах, не растревожив его. Пусть отдохнет, пока есть такая возможность.

...Однако Владимиру Ильичу пришлось все-таки вскоре прервать свой отпуск и взяться за работу по объединению советских республик. Участие его оказалось необходимым.

24 сентября 1922 года план «автономизации» обсуждался комиссией Оргбюро ЦК РКП (б) и был принят как основа для дальнейшей работы, приобрел значимость официального документа. В тот же день с планом и вообще с ходом подготовки к объединению республик познакомился наконец Владимир Ильич. И сразу же начался напряженный труд. Ленин просмотрел множество протоколов, резолюций, постановлений. Побеседовал с членами комиссии Центрального Комитета партии, с представителями республик. Через два дня он написал членам Политбюро ЦК письмо, в котором подверг идею «автономизации» резкой критике. Михаил Иванович прочитал письмо несколько раз, подчеркивая те места, которые казались ему самыми главными.

Ленин предупреждал: когда решается такой архиважный вопрос, как национальный, излишняя спешка и администрирование недопустимы. И выдвигал новую основу для создания общего государства: республики не вступают в Российскую Федерацию, а объединяются с ней, образуя Союз Советских Республик Европы и Азии. При этом все они сохраняют равноправие, а не подчиняются механически высшим органам власти РСФСР, как мыслилось раньше.

Строгое соблюдение добровольности и равноправия - вот что Владимир Ильич особенно выделял в своем письме. Надо образовать общий ЦИК, создать, общесоюзные наркоматы, то есть построить как бы новый этаж - общесоюзные органы, стоящие над РСФСР в такой же мере, как и над другими республиками. Это выбьет почву из-под ног тех, кто противится объединению и кричит о «независимости».

Ну что же: и принципиальные вопросы, и даже некоторые конкретные задачи были теперь ясны Михаилу Ивановичу. Можно приступать к организационной работе. Не за горами, пожалуй, то время, когда молодая Советская страна станет внушительным монолитом. Но что делать с Дальневосточной республикой? Создавалась она как временный буфер и почти полностью выполнила свою роль. Не пора ли ей вернуться в состав Российской Федерации, от которой она отпочковалась в силу необходимости?!

2

Белогвардейцы потеряли Урал, Сибирь, Забайкалье, в их руках осталось одно Приморье: южная его часть, и только потому, что за спиной немногочисленных белых полков находились японские интервенты. Это был последний вражеский плацдарм на территории Советского государства. Белые генералы и их зарубежные покровители стремились удержаться там, чтобы со временем, накопив силы и выбрав удобный момент, начать оттуда новый поход против Советов.

В сентябре 1922 года белогвардейцы попытались улучшить свое положение. Их приморская армия насчитывала к этому времени около девяти тысяч штыков и сабель при восьмидесяти пулеметах, двадцати четырех орудиях и четырех бронепоездах. Почти все эти силы были сосредоточены в узкой полосе возле железной дороги.

Красные отразили натиск, а потом сами начали наносить удар за ударом. Обогнав другие наступающие подразделения Народно-революционной армии, вперед вырвались курсанты школы младших, командиров 2-й Приамурской дивизии. Возле населенного пункта Монастырище они неожиданной атакой захватили позиции, которые господствовали над окружающей местностью, преградили врагу пути отхода. Белым оставалось либо выбить курсантов с этого рубежа, либо отступать без дорог, бросив обозы со всем имуществом.

Белое командование решило атаковать, тем более что, по данным разведки, главные силы красных были еще далеко. Сбить передовой отряд казалось делом не очень трудным.

Белогвардейцы имели более полутора тысяч штыков. Против них лежали в окопах всего двести сорок курсантов. Но это были не просто воины народной армии, а лучшие из лучших, отличившиеся при взятии Волочаевки и Хабаровска, почти все - комсомольцы.

Когда Иван Евсеевич Евсеев по приказанию начальника штаба дивизии приехал на передовую, чтобы выяснить обстановку, курсанты уже отбили несколько атак. Издали виден был дым, клубившийся над местом боя, докатывался оттуда непрерывный грохот. Чем ближе, тем грознее он становился, тем чаще сверкали там, в дыму, огненные вспышки разрывов.

Над железнодорожными путями, над крышами домов то в одном, то в другом месте появлялись грязно-бурые клочья шрапнельных разрывов.

Около кирпичного здания, похожего на склад, Евсеев увидел раненых. Человек десять или двенадцать лежали у стены на соломе. Пожилая женщина в темном монашеском одеянии бинтовала стонущего курсанта. Другого бойца, уже перевязанного, возчик и санитар несли на шинели к подводе. Боец был в бреду, рука его, свесившаяся до земли, конвульсивно дергалась. Он повторял хрипло:

- Бронепоезд лупцует... Командир, бронепоезд лупцует!

Еще в довоенные годы Иван Евсеевич читал, что люди, пострадавшие в бою, склонны преувеличивать опасность положения. Да и на своем опыте убедился, что у раненых лучше не спрашивать, какова обстановка - наверняка сгустят краски. Но поскольку, кроме них, узнать было не у кого, Евсеев обратился к курсанту, который выглядел бодрее других, хотя у него и рука была перевязана, и на груди, под расстегнутой гимнастеркой, белел бинт.

- Как там? - спросил комиссар.

- Беляка прорва, - ответил раненый, - только пулеметами и держим. А они по пулеметам из пу­ шек...

- Потери какие?

- Кто их считал? У нас во взводе половину по­било. Которые легко ранены, те в цепи остались. А у меня, видишь, сразу две дырки.

- Главное - перевязаться вовремя, - успокоил Иван Евсеевич.

- Да я ничего. Там плохо, - курсант повел под­бородком в сторону, где гремел бой. - Подкрепление надо, не то прорвутся беляки на Гродеково, тогда ищи-свищи.

Иван Евсеевич составил для штаба короткую за­писку. Сообщил, что доносит со слов раненого кур­ санта, а сам отправляется в окопы. Велел одному из бойцов живее скакать к начальнику штаба.

Местность впереди была открытая. Правда, вы­сотки, на которых закрепились курсанты, загоражи­ вали ее от глаз неприятеля, но если где-нибудь сидит наблюдатель...

- По канаве, - подсказал раненый, чуть припод­нявшись. - По канаве иди прямо в окопы. Да осто­ рожней, он шрапнелью кидается.

Канава была старая, заросшая бурьяном, теперь истоптанным и поломанным. Попадались лужицы грязной воды, она неприятно хлюпала под ногами. Одолев примерно половину пути, Иван Евсеевич уви­дел двух курсантов. Один, с черными пятнами крови на гимнастерке, лежал в бурьяне навзничь, лицо у него было не восковое, как у мертвеца, а мучнисто-белое, глаза закрыты. Второй боец, вероятно тащив­ший его, отдыхал рядом. И этот тоже был ранен: го­лова обмотана бинтом.

- Жив? - склонился Евсеев над неподвижным курсантом.

- Вроде дышит, - сказал его напарник и добавил, будто извиняясь: - Никак не дотяну, силов