Чем дальше, тем сильнее росли во мне беспокойство и недовольство собой. Нападения смертников можно было ожидать каждую ночь, а полярная ночь, как известно, длится почти круглые сутки. Но я не мог сказать, что всё продумано, всё готово для встречи противника. Да и вообще, можно ли предусмотреть все детали, все случайности и неожиданности?!
Разумеется, не только мы с Астаховым думали о нападении диверсантов. К отражению их атаки готовились на флоте десятки и сотни людей. Сведения о морских диверсантах старалась добыть наша разведка, наши самолеты чаще стали летать над Северной Норвегией, осматривая побережье. Увеличилось количество дозорных судов. Всё шло своим чередом. Но меня не покидала мысль, будто всю ответственность за успех или неудачу операции несу я один. Ведь я специально приехал из Москвы, ко мне стекались все сведения, ко мне обращались с вопросами и за советами.
Мы все хорошо знали коварство фашистов. Надеясь, что бдительность у нас в праздничные дни ослабнет, они к каждому празднику готовили какую-нибудь каверзу: то неожиданную атаку, то воздушный налет на важный объект. И войну-то они начали в ночь с субботы на воскресенье, когда люди отдыхали, меньше всего думая о нападении врага.
Можно было предположить, что в этот раз противник приурочит свою операцию к Новому году. Война, дескать, войной, а праздник праздником. Советские моряки будут веселиться, офицеры и матросы сойдут на берег, а оставшиеся на кораблях начнут в полночь чокаться и произносить тосты.
Что же, в какой-то степени немцы были правы. Настроение у наших моряков действительно было праздничное. Мы провожали хороший год: он принес нам большие победы. И мы надеялись, что наступающий год будет ещё лучше — враг потерпит окончательное поражение.
Но эту праздничную ночь многим офицерам и матросам пришлось провести в открытом море. В дозор было послано больше кораблей, чем обычно. С особым вниманием несли службу сигнальщики и гидроакустики, наблюдатели береговых постов и дежурные в штабах.
Флот ожидал нападения.
Я хотел выйти в море на одном из больших охотников, но адмирал посоветовал мне остаться в базе. «Здесь вы нужней, — объяснил он. — А командиры и без вас знают, что им делать».
Адмиралы всегда бывают правы — мне оставалось только подчиниться.
До позднего вечера я сидел в штабе и, пожалуй, провел бы с оперативным дежурным всю ночь, если бы не майор Астахов. Он позвонил мне по телефону, спросил:
— Волнуетесь?
— Разумеется.
— Давайте волноваться вместе. Оставьте дежурному номер моего телефона и приходите. Тут совсем рядом.
Я колебался. Выйду из штаба, и вдруг в этот момент поступит радиограмма… Ну и что? Я тотчас вернусь… Но радиограммы может и не быть, а нервы тут вымотаешь до предела, расхаживая из угла в угол в непрерывном ожидании. Вдвоем будет легче, время пролетит незаметней.
— Добро, — сказал я Астахову.
Майор встретил меня у крыльца сборного деревянного домика, прилепившегося на склоне сопки. Обмахнув веником ноги, я вошел в комнату. В ней было жарко и накурено.
На столе, накрытом белой бумагой, расставлены консервные банки, блюдца с нарезанной колбасой, сыром и ещё с чем-то — я сразу не разглядел. Посредине высилась бутылка шампанского. Настоящее шампанское — я не пробовал его с начала войны.
— Пить не будем, — перехватив мой взгляд, сказал Астахов. — Нужно сохранить свежую голову. Согласны?
— Да, конечно… Только мне, знаете, неудобно. Хоть бы предупредили, я подарок прихватил бы, как положено.
— Вы пришли — и это самый лучший подарок. Как-то не очень весело одному в праздничную ночь. Даже если волнуешься и ждешь сообщений… В такие ночи одолевают воспоминания, — смущенно улыбнулся майор. — Человеческая сущность неистребима; никакими делами, никакой занятостью нельзя подавить в себе плохое настроение. Ну, что же, пора и за стол.
На Астахова приятно было смотреть. Одет аккуратно. Выбритый, постриженный, в белой рубашке с черным галстуком, он выглядел моложе обычного.
К столу были придвинуты четыре стула. Четыре рюмки стояли на бумаге. Обратив на это внимание, я спросил:
— Должен прийти еще кто-нибудь?
— Нет, — ответил майор. Нахмурился и отвернулся, прикуривая. — Это традиция. Так было у нас с женой, если встречали праздники врозь. Возле меня стоял всегда её стул… Такая привычка. Ведь жена для меня навсегда осталась живой. Я не видел её мертвой… А второй стул — для вашей жены. Если, конечно, хотите.
Он умолк. Курил стоя спиной ко мне. Он ожидал ответа. Мне хотелось подойти и крепко пожать его руку. Но я не сделал этого. Это выглядело бы несколько сентиментально. А я не люблю сантиментов. И майор, по-моему, тоже.
За несколько минут до полуночи мы сели к столу, и всё было так, как на настоящем празднике. Мы поздравляли друг друга и чокались четырьмя пустыми рюмками. Я представлял себе лицо Тани: она улыбалась мне. Конечно, она тоже вспоминала меня как раз в это время. Во всяком случае, мне приятно было так думать. И ещё мне было почему-то немного неловко перед Астаховым.
Со стороны мы выглядели, вероятно, довольно странно. Представьте себе комнату с голыми стенами, полную табачного дыма, двух мужчин, молча чокающихся четырьмя пустыми рюмками. Закуска на столе, бутылка, а возле неё — телефонный аппарат, окруженный консервными банками. Мы нарочно поставили аппарат так, чтобы он находился под рукой.
Где-то играла музыка: старинные вальсы. Иногда с улицы доносились веселые голоса, женский смех. А потом — глухая тишина.
Бутылка стояла нераскрытая. Мы курили, поглядывая на телефон.
— Слушайте, Осип Осипович, — сказал майор. — Вы итальянских смертников своими глазами видели? Или так, понаслышке?
— Видел одного, даже допрашивал.
— Ну и что? Крепкий народец?
— Фашисты на сто с лишним процентов. Но, по-моему, умирать эти смертники не очень торопятся. Сами посудите. Взяли наши в плен диверсанта живым и здоровым. А у него оружие имелось. Спрашиваем — почему не застрелился? Смысла, говорит, не было. Вот если бы погиб, взорвав корабль противника, тогда другое дело. Тогда слава, всякие почести…
— А вреда-то они много нам принесли?
— Вред причинили, конечно, — ответил я. — Понимаете, в чём дело, появились они на Черном море в самое выгодное для них время. В июне сорок второго года, когда шли тяжелые бои за Севастополь. Немцы и румыны штурмовали город. Ресурсы наши быстро таяли. Людей не хватало, запасы продовольствия кончились, боеприпасов и медикаментов мало. Грузы-то ведь доставлялись издалека, с Кавказского побережья. Корабли перебрасывали. А на море — блокада. Немецкие самолеты, подводные лодки, катера за каждым нашим судном охотились. В Севастополь наши корабли прорывались с большим риском, только по ночам. Ну а летние ночи известно какие… Вот в это время и появились итальянские смертники. Обосновались они в Форосе. Знаете, наверно: живописное такое местечко неподалеку от Байдарских ворот. На вооружении итальянцы имели небольшие быстроходные катера, начиненные взрывчаткой. Выходили они в море с наступлением темноты. Тактика у них такая: подкрасться незаметно к кораблю и атаковать с короткой дистанции. Водитель нацеливает свой катер на корабль, развивает большую скорость, а сам незадолго до взрыва выбрасывается в воду. Если успевает, конечно. Таким вот образом диверсантам удалось потопить наш транспорт с боеприпасами, который в Севастополь шел. Удар был чувствительный, ничего не скажешь. В городе каждый патрон на учете, матросы вместо гранат камни кидали… Руки у нас в то время до диверсантов не доходили, не до них было. Судов мало, горючего нет. Вот они и резвились. Я в ту пору старшим лейтенантом был, катером командовал. Стояли мы у причала. Двигатель износился, налаживали своими силами. Выходили мы в море на полуразбитых посудинах. Однако, помню, один из наших
