древней Руси были написаны на этом языке), он, как ни старался соблюдать правила, делал ошибки, свойственные русскому. То он заменит славянский «юс» русским «у», то вместо болгарского «жд» поставит свое «ж», то перепутает «ъ» и «о»… Так эта книга стала памятником не только старославянского, но одновременно и русского языка.
В те дни, конечно, было переписано немало и других книг, но дошло до нас только семь из них, и древнее Остромирова Евангелия у нас нет памятников письменности. Естественно, что наука дорожит им, как зеницей ока.
Внешне Евангелие—прекрасная, переплетенная в кожу книга из 294 пергаментных листов, толстый том в 35 сантиметров длиной, около 30 сантиметров шириной. В особой приписке дьяк Григорий сообщил нам и дату окончания работы, и свое имя, а также и имя заказчика: «В крещении Иосиф, а мирскы [то есть по- мирскому, по-граждански] Остромир».
Вот и еще раз перед нами человек о двух именах. Это не язычник, отнюдь не враг христианства (враг не заказал бы для себя Евангелия — в те времена такой заказ стоил больших денег), и все же, кроме церковного, он носит второе, «мирское имя», хотя со дня крещения Руси прошло уже много лет. Велика же была сила старых верований и привычек, если они так упорно не хотели сдаваться! Да это и понятно: народ всегда неохотно отказывался от своего в пользу чуждого, и его сопротивление церковным новшествам привело к трудной, многовековой борьбе между христианскими и языческими именами. Потребовалось долгое-долгое время, чтобы первые победили. Последим за ходом этой борьбы.
Ономатомахия — война имен
На Московской Руси лет триста-четыреста назад очень любили читать так называемые азбуковники, книги вроде наших энциклопедических словарей, содержавшие расположенные по алфавиту всевозможные сведения. В одном из очень старых азбуковников говорится:
«Первых родов и времен человеци… до некоего времени даяху [то есть — давали] детем своим имена, якоже отец или мать отрочати [ребенка] изволят: или от взора и естества [то есть по виду и природным свойствам дитяти], или от вещи, или от притчи.
Такожде и словене прежде их крещения даяху имена детем своим сице [вот как]: Богдан, Божен, Первой, Второй, Любим и ина такова. Добра же суть и та [то есть: «и эти имена были недурны»]».
Древние документы подтверждают это. В 1015 году, например, жил на Руси, по словам летописцев, «повар Глебов, княжеск, именем Торчин». Слово «торчин» в те дни означало «человек из племени торков» (то есть тюрков). Конечно, нам уже не легко теперь судить, «от взора или от вещи» было взято это имя, то есть был ли его носитель похож на торка, был ли он родом торк. Но ведь дело не в этом.
Шестьдесят лет спустя торговал купец, именовавшийся Чернь. Прошло еще двадцать два года, и у одного из князей служит конюхом отрок Сновид.
Вот вам задача: откуда взялось такое своеобразное имя? Можно гадать по-разному. Но, пожалуй, всего правдоподобнее вот какое объяснение: мать этого человека до его появления на свет увидела во сне, будто у нее уже родился сын. Это так поразило ее, что, когда радостное событие и на самом деле свершилось, младенца так и назвали «Сновид» — «Увиденный во сне». Тут как будто и удивляться нечему.
Однако часто нам бывает не легко понять соображения наших предков. Хотели бы вы, чтобы вам дали звучное имя Волчий Хвост? А ведь когда-то оно считалось очень достойным: в Х веке его гордо носил знатный человек, один из воевод Владимира Красного Солнышка. Правда, он был древним воином, искусным степным ловцом и охотником. Пожалуй, ему такое имя было кстати: чем оно хуже поэтического Ястребиного Когтя индейцев или древнегерманского Красного Волка?
Стоит упомянуть и об одном священнике в Новгороде XI века. Этот пастырь добрый звался не слишком благостно: «Упырь Лихой». «Лихой» — значит «злой», а «упырями» тогда звали сказочных вампиров, мертвецов, оживающих, чтобы высасывать кровь живых людей, вурдалаков:
Вот и вторая загадка: из ненависти, что ли, к только что рожденному крошке одарили его родители столь жутким именем?
Думается, наоборот. Я уверен, — это имя придумала удивленная и умиленная мать, как только ненаглядное детище — точь-в-точь вампир-кровосос! — прильнуло в первый раз к ее груди. «Ах ты упырь лихой!»—смеясь, воскликнула она, и эти ее нежные слова, обращенные к крошечному человечонку, превратились много лет спустя в имя седого широкобородого старца, который сам давно забыл, каким он был в детстве. Вспомните случай с негритянкой, которую назвали «А я что говорила?», рассказанный на стр. 27. Примите также в расчет, что еврейское имя Исаак (точнее — Ицхок) означает «Она засмеялась»; по преданию, Сарра, глубокая старуха, когда ей предсказали рождение сына, недоверчиво засмеялась, а поскольку предсказание все же исполнилось, то ребенка и назвали «Смех». Как видите, ничего неправдоподобного в таких предположениях нет: и в прошлом такие имена никого не смущали.
До нас дошли и другие довольно выразительные имена древних русских священников-христиан, — языческие, мирские имена: поп Лихач жил в 1161 году, поп Угрюм — в 1600, поп Шумило (Советую обратить внимание на имя Шумило; на стр. 52 нам придется столкнуться еще раз и с ним и с другими, похожими: Звонило, Будило и т. п.) — в 1608 году.
Хорошую троицу составили бы, собравшись вместе, эти трое «батюшек», если представить себе, что имена были даны им «по их естеству»!
Как видите, до поры до времени все шло довольно просто: каждый человек имел данное ему родными понятное имя и спокойно носил его. Но с конца Х века дело осложняется. Церковь начинает среди современников усердно вербовать «крестников» для целой армии святых. Для этого новорожденных надо называть в их честь, а святые — все иностранцы.
Первый человек незнатного рода, носивший нерусское крестное имя, о котором мы знаем, был Гюрги (то есть Георгий), подросток-отрок, служивший у князя Бориса в том самом XI веке, когда у Борисова брата Глеба был конюхом знакомый уже нам Сновид Изечевич. В те же дни жили в Киеве вельможа Никифор (по- гречески — «победоносец») и некий боярский сын Константин («констанс» по-латыни значит «стойкий», «постоянный»). Имя самого Георгия в греческом языке означало «земледелец». Как видите, новые имена тоже были не лишены смысла и значения; беда одна: значений этих никто на Руси не понимал.
В самом деле, даже несколько веков спустя, в 1596 году, в книге «Алфавит», во всем подобной тем азбуковникам, о которых мы упоминали на стр. 37, составитель ее с грустью писал:
«Нам, словеном, неудобь-ведомы [непонятны] нынешние свои имена, еже что толкуется [то есть „как надо понимать слово“] Андрей, что Василий или Данила…»
Он правильно объяснял, в чем тут дело:
«Аше бо [если] святый — римлянин, то и в святцах имя ему по-римски записано; аще же евреянин, то по-еврейски…»
Словом, надо было быть полиглотом (знатоком многих языков), чтобы разбираться в значениях таких имен, а простым неученым русским людям совсем не хотелось называть своих чадушек «неудобь-ведомыми» им, странными кличками. Однако их приходилось принимать: церковь сурово карала за отказ от крещения. Но их по-прежнему тотчас же заменяли в быту своими, родными, каждому понятными именами-словами. И за человеком закреплялись на всю его жизнь иной раз оба его имени, а иной — одно, и чаще русское, «мирское». Правда, предки наши были, видимо, людьми покладистыми: и те и другие имена пестрят в старых документах в самой причудливой смеси:
Г ю р г и Собышкинич
Ратмир Нематович
Гнездило Савин
Никифор Дулов
Юрята Пинещинич
Намест.
Это все «ноугородцы». В одном перечне одиннадцать имен. Четыре из них (Гюрги, Никифор, Дула и Сава) — христианские, шесть — мирские, языческие (Происхождение имени Юрята сомнительно: может быть, оно произведено от христианского Юрий, но вернее всего — нет.). И, видимо, для того, кто их записывал, все они были, так сказать, «равны».
