— Начинай!.. Готово!..
— Погоди! Ивана Абрамыча нету!
— Эко диво какое! Эй, становись в ранжир!..
— Постойте, братцы! — проговорил Салищев. — Надо Иван Абрамыча подождать.
— Коего чорта?
— Стой! Пойдем. Иван, поди, угощай!
— Ну вас к богу!
— Дубина!
— А Галкин здесь? — еще раз спросил Салищев.
— Давно, всё тебя поджидали… Галкин давно. Вся его команда тоже тут… Ты ему, Костя, скулу-то разожги.
— Как бы он нам не разжег! — начиная робеть, проговорил Салищев…
— Аво-сь! У нас в строю такие кутейники-дергачи, парочка припасена, ах! заводские…
— Ну, не очень-то! Это дело, брат, в руках божиих.
— Само собой… Все же ты его «тилисн_и_» в полном смысле.
— Не загадывай! Сделай милость, не загадывай! — судорожно скорчивая лицо, говорил Салищев. — Ты меня этими загадками совсем обессилишь. Сказано, как бог!.. Да опять, коли Иван Абрамыч подойдет, а то так и пальцем не шевельну.
Зайкин разъяснил мне, что Салищев всякий раз чего-то робел и страшился перед битвой, несмотря на то, что всегда мог рассчитывать на победу.
Видимо, расстроенные нервы его, в ожидании роковой минуты боя, пришли в сильное напряжение; он перестал улыбаться, замолк, присел у кабацкого забора и, упорно вдумываясь во что-то, грыз ногти. Глаза его тревожно бегали из стороны в сторону и горели.
В ожидании Ивана Абрамовича, без которого, по уверению всех, дело никак сладиться не могло, мы с Зайкиным принуждены были довольствоваться сценами, происходившими в кабаке. Внимание наше обратила группа каких-то окровавленных людей, пьяных и еле вращающих языками. Все они столпились около какого-то господина в люстриновом пиджаке с засаленными бортами и лацканами, с опьяневшей сорокалетней физиономией, кричали и чего-то требовали. Господин в пиджаке оказался стариком- учителем, считавшимся за человека необыкновенно умного и достойного всяческого уважения. Страсть к водке столкнула его с компаниею таких же недужных из простонародья и сделала их оракулом.
— Нет, ты разбери! — кричало несколько голосов.
— Капитон Петрович! он меня!.. Капитон Петрович, он меня занапрасно…
— Нет, врешь! Я говорю: кто первый?
— Стойте! стойте! — подымая руку кверху и возвышая голос до елико возможной степени, произнес господин в пиджаке, и шум понемногу затих… — Рассказывай ты!
— Капитон Петрович…
— Рассказывай т-ты! Дайте ему рассказать!..
— Изволишь видеть: сидим мы с портным вот здесь, вот… Портной-то из Орла, орловский… Только сидим мы, вдруг дверь отворяется и входит вот этот фитьфебель с собачкой… Вот он!
— Кто с собачкой?
— Мы-с! — кротко произносит фельдфебель, отирая кровавое лицо.
— Продолжай!..
— Пришел он этта и садится. Я портного угощаю; сидим смирно; только фитьфебель-то, вот он, во!.. только он и говорит: «Какую вы, говорит, имеете праву орловских портных угощать?..» — «Как, говорю, какую праву?» — «А так, говорит, что он орловской породы, так ему с вами, мошенниками, не якшаться»…
— Продол-лжай…
— «По какому же это, говорю, случаю нам не знаться?» — «А по такому, что вы известные мошенники… Такая ваша порода, ибо и кличка у нас — „орловцы проломанные головы“ — тоже не очень-то подходящая статья». — «А вот лучше, говорю, извольте-ко ответить, на каком праве вы пса вонючего в горницу завели?» — «А это, говорит, мое дело!» Тогда я схватил этого пса-то, да, следовательно, псом-то этим по роже я его свиснул-с… В отместку он меня в глаз… И началось… Капитон Петрович, разбери нас!
— Капитон Петрович, — заговорило кругом множество голосов, — он меня ударил! Я ничуть ничего… Капитон Петрович!
— Стойте! молчать!..
— Они, Орловцы, народ пустой.
— Молчать, говорю!
Толпа снова затихла и с большим терпением дожидалась слов своего учителя.
— Чья собака?
— Моя-с!
— Станови полштоф…
— Да помилуйте, — начал было фельдфебель.
— Станови!
Фельдфебель покорился; толпа зашумела от удовольствия. Оракул еще раз остановил ее.
— Я говорю — молчать! Кто первый дрался?.
— Ударил первый точно что я-с…
— Станови и ты… Угощайте всех!
Толпа пришла в восторг; началась попойка. Через несколько времени оракул в люстриновом пиджаке сидел в углу, опустив голову на стол; против него почтительно помещался орловский портной.
— Пой же, чорт тебя побери! — путая языком и с сердцем топая ногой, кричал оракул.
Портной откашлянулся и начал фистулой:
— Глупо! очень-очень глупо! — бормотал оракул, пошевеливая головой. — Пра-адалжай!
— Стой! Довольно! Поди, поцалуй меня!..
За несколько минут пред окончанием этой сцены суда в сенях кабака показалась фигура чиновника: это был Иван Абрамыч. Фигура эта была огромного роста, с отекшими щеками, раскрасневшимися и даже посиневшими от жары. Из-под соломенного состарившегося картуза, с черным пятном на козырьке, выглядывали две косицы, наподобие кабаньих клыков; разжиревший и отвисший подбородок окончательно распластывал потные воротнички коленкоровой манишки и толстым слоем лежал на аляповатом воротнике парусинной накидки, плотно застегнутой у шеи. Из-под этой накидки взорам наблюдателя выставлялись массивные руки с кольцом, въевшимся в жирный палец, палка с медным набалдашником, значительная выпуклость желудка, отсутствие жилета и присутствие широчайших панталон чуть не кисейного свойства, в широких концах которых прятались носки сапог. По рассказам Зайкина Иван Абрамыч служил в какой-то палате столоначальником и, несмотря на свое чиновническое звание, был смертельным любителем разного рода состязаний, которых в нашем городе N тьма-тьмущая; здесь, не говоря о боях людей, бывают бои гусей, петухов, соревнования голубями, соловьями, канарейками; все это составляет предметы споров, пари
