— Доброе дело!.. А то бывают тоже странники: иному в остроге надо быть, ежели по закону, а он странствует.
— Ну что мелешь? Ну что твой язык глупый мелет? — в негодовании воскликнула кухарка. — Про кого ты такие слова говоришь?..
— Нешто я вру?
— И есть врешь! Про божьего человека какие разговоры разговариваешь…
— За это, милые, — вмешалась с полатей Гавриловна, — за это, милые мои, крепко взыщется!
— За что?
— А не осуждай! Спекаешься — да уж поздно!
Кучер продолжал чесать волосы, шумя гребешком. Гавриловна ворочалась на полатях и от времени до времени произносила:
— Как так можно обзывать? Это невозможно! За это как достается-то? и-и-и!..
В это время в кухню вошла нянька и позвала Гавриловну.
— Пойди, барыня чайку даст.
— Ох, пила я…
— Ну все равно, соскучилась очень. Поди!
Гавриловна, кряхтя, начала слезать с полатей и потом вместе с нянькой отправилась в горницу.
Кучер, кончив свой туалет, долго думал, за что приняться, и наконец решился пойти в горницу послушать, как будет Гавриловна рассказывать. Осторожно ступая своими огромными сапогами и боком пролезая в дверь, подкрался он к детской и схоронился за притолокой, выставляя в детскую только голову. Тут же около дверей толпились кухарка, горничная и еще неизвестно какая-то баба. Гавриловна сидела на полу, у печки, протянув свои худые ноги, обутые в башмаки, плетенные из покромок солдатского сукна; кругом ее лепились ребята, на кровати сидела хозяйка, и все вместе внимательно слушали рассказы старухи.
— …Ну, — говорила она, — иду я, милые мои, из Звенигорода к Миколе можайскому. В сумочке у меня тридцать пять рублей денег, — зиму зимовала я в Москве, у купчихи, у Скандириной, и платила она мне за труды; денег этих я ни чуточки даже не тратила, думаю: «К Соловецким монастырям пойду». Ну, иду. Товарок со мной не было, иду одна. Только на дороге, вижу, идет старушка. «Здравствуй». — «Здравствуй». — «Куда?» Туда-то! «И я. Пойдем вместе!» Пошли. Шли-шли, — а старушка и говорит тихим таким голосом: «Прочие, говорит, вокруг себя деньги — паспорты обшивают». — «Какие у меня деньги, говорю… Христовым именем, говорю, не разживешься». — «Да так, так». Идем, приходим мы в деревню, — вечером уж было; зашли в избу: старая баба в печи парится. Очень меня охота взяла попариться, — кости болят, и ноги и руки. «Раба, говорю, божия, сём мы странницы малость попаримся?» — «Да вы не беглые?» — «Нет, говорим, мы прохожие!» — «Ну, парьтесь». Разделась моя товарка, и вижу я — вся-то она в рубище. Рубашка рваная, в узлах… Жаль мне ее стало, говорю: «На рубашку!» Свою ей рубашку дала. Попарились мы, вылезли, — ноги, руки у меня заныли, легла я спать на полати. И в тую ж минутую заснула. Только слышу, кто-то будто около меня шевелится. Перепугалась я, думаю, кто такое. Господи Иисусе Христе! «Кто здесь? Враг сатана, откачнись от меня». Нет, никого нет. Сплю я опять. Товарка на лавке тоже, слышу, спит… Только впросонках кто-то опять меня толкает: «Вставай, говорит, разиня, сумку твою товарка унесла!» Схватилась я: ах-ах-ах, ах-ах-ах! Что такое? Господи! Ничего не придумаю. Плачу- причитаю: где паспорт? где тридцать пять рублей денег? Вот тебе: «Прочие вокруг себя деньги, билеты обшивают!» Ах ты, подлая!.. Матушка царица небесная, защити. Оделась, побежала… Куда бежать? Думаю, пойду опять старой дорогой… Пошла к Звенигороду. Как деревня, в каждую избу иду спрашивать. «Не видали ли вы тут, странница проходила?» — «Какая?» — «Рябая, сумочка у нее кожаная, моя сумочка-то». И все расскажу: «Шла я, идет богомолка; пошли вместе; она говорит: „Прочие вокруг себя деньги, билеты обшивают“…» И все по порядку. «Ах ты, дура-дура», говорят… «Не видали ли?» — «Нет, не видали…» В другую избу зайду, расскажу опять… И все меня же лают!
Плачу я, иду дальше. Пришла в Звенигород, к знакомому чиновнику в дом. А у них пир: приказные судейские подгуляли. «Что тебе, баба?» — «Так и так… Иду богу молиться». Встретила старушку, пошли вместе. «Прочие, говорит, вокруг себя деньги, билеты обшивают». Я думала, она добрая, а она меня обобрала. «Батюшки, защитите!..» — «Стой, старушка, не робей… Мы тебе сейчас бумагу напишем». Начали они писать мне. Написали. «Снеси ты эту записку на ту сторону, в лавку к купцу Гвоздеву; он тебе скажет, что нужно». Прихожу к купцу, прочитал он и говорит: «Двенадцать бутылок пива приказано с тобой прислать… Донесешь ли?» Залилась я опять; ишь, какую шутку сшутили! Нечего делать, понесла я пиво; принесла, говорю: «Батюшки, не надругайтесь надо мной. Так я обижена. Пособите!..» Сжалились они, начали писать бумагу, но никак не могли написать ничего, потому очень уж пьяны были… Человек пять брались писать, все не выходит… Пера не могут держать; наконец один подходит и говорит: «Пусти, я!» Тот чиновник пустил. А этот, другой-то, начал выводить пером. «Ах, говорит, жаль старушку!..» Вижу я, что и этот ничего не может, только думаю: авось как-нибудь. А он мурчал, мурчал, да, видно, позабыл спьяну-то, о чем я прошу, — да как вскочит да гаркнет: «Тебе чего тут? Какого тебе дьявола тут возможно написать?.. Ты кого беспокоишь?..» Кричит, милые мои, словно рассудку решился. Я бегом от него бежать… Он за мной… «В гроб заколочу бродягу!»
Выскочила да опять в поле, села на распутье, выла-выла, думаю: куда бежать? Пойду опять к Миколе можайскому… Иду-иду да заплачу; ударюсь обземь, вою! Подхожу к Можайскому, — река… Время было — весна самая; лед хрупкий, желтый; думаю, как перебраться на ту сторону? Ну провалюсь? Перекрестилась, поползла ползком и все причитаю: «Угодники печерские, угодники переяславские, угодники соловецкие, воронежские, ты, Микола можайский, пособите старушке! Не потопите ее, грешную, без покаяния, без причастия!» Переползла… Думаю, подсобили угодники божии… Прихожу в Можайск к купчихе знакомой. Плачу-причитаю… «Что ты?» — «Так и так… Иду дорогою, вижу, старушка… „Прочие, говорит, вокруг себя деньги, паспорты обшивают…“ Я думала, она добрая, а она меня обобрала!» и все по порядку рассказала.
«Не видали ли, говорю, богомолки такой-то вот?.. Рябая она…» — «Рябая?» — «Рябая… Сумочка кожаная… Моя сумочка-то». — «Видела рябую… Она у меня теперь гостит». — «Матушка, милая! — покажите вы мне ее!..» Замолилась я тут, себя не помня. «Она, говорит купчиха, теперь у всенощной». Я ко всенощной. Вошла в церковь, купила свечку, зашла спереди; сама ставить начала, чтобы мне спереди-то ее рассмотреть, вижу — будто она. Хорошо-то не разгляжу, в зимнем приделе в то время служили, церковь темная… Сём, думаю, рядышком с ней стану, помолюсь. Стала; она в землю, и я в землю… Смотрю, смотрю — она! «А, думаю, бессовестная!», а сама все молюсь… Отошла заутреня, выходим мы на паперть, я ее за рукав. «Батюшки, защитите! бьют меня, странницу невинную!..» А я ей: «Подай сюда сумку, бесстыжая! Вот зачем: „Прочие вокруг себя деньги, билеты обшивают“, а?» Собрался народ, я за сумку тяну. Начали мы суд судить. Купец какой-то подошел, говорит мне: «Коли твоя сумка, скажи, что в ней?» Я начала: «Платок клетчатый, паспорт Федосьи Гавриловой, Чернского уезда, Тульской губернии…» — «Гляди!» Посмотрели в сумку — так точно. Тогда купец говорит воровке: «Моли бога, что я сегодня именинник, а то я б тебя, шкуру, в каземате сгноил бы…» И ушел. Воровка плачет; сумку мне отдала. Начала я считать деньги, вижу три медных гривны… Бросила ей — не мои. Я сосчитала деньги — все! Тут зачала она у меня прощения просить: «Прости да прости». — «Ну, говорю, бог с тобой…» Пошли мы с ней вместе к купчихе. Воровка все плачет, прямо ей в ноги — прости, вишь, ее. Никогда такого греха не было, а тут враг совратил. «Целую ночь, говорит, показывался; глазища зеленые и все шепчет: „Возьми сумку!“»
«Ну, тут ее все простили. Купчиха говорит: „Я сейчас увидала, что ты недобрая женщина, — зачем ты сумочку, как пришла, под лавку сунула?..“ Так вот как „прочие деньги, билеты обшивают“!.. Пожила я тут деньков, может, с пяток, опять в дорогу…»
— Погоди, — перебила чиновница, — я пойду, мужа разбужу, пусть он послушает… он это любит!
— Разбуди!
Чиновница пошла. Проходя темную девичью, она услыхала, что кто-то в углу пискнул; ей показалось, что это Аксинья, горничная, и она сочла нужным сделать ей замечание.
— Аксинья! — сказала чиновница с укором: — что ты, маленькая, что ли, вое хи-хи-хи?
— Да что же он трогается! — отвечала Аксинья из темного угла, и вслед за тем в дверь, идущую в сени, с шумом вылетел невидимый в темноте кучер.
