— Маленькие! разыгрались!
— Нашли место, — добавляла Гавриловна.
Чиновница принимала всевозможные меры для того, чтобы поднять мужа на ноги; но все усилия были напрасны. Муж говорил как-то несвязно и то по одному слову, так что изумленная и разобиженная жена, наконец, озлобленно спросила:
— Боишься ли ты бога-то?
— Не боюсь! — отчетливо проговорил впросонках чиновник.
Жена была так удивлена таким ответом, что несколько времени молча стояла над телом мужа, думая, что тот; опомнится и ужаснется своих слов. Но тот был безмолвен и недвижим. Чиновница только могла произнести:
— Ска-ажите на милость!.. а? Какие словечки выучился говорить?.. Прекрасно!..
Пораженная ответом мужа, медленно пошла она к дверям и продолжала:
— Вот, дождались!.. Так-то ли явственно выговаривает, не постыдится, как язык-то поворачивается? тьфу!
— Ну что? — спросила Гавриловна, когда чиновница явилась в детской.
— Как камень!.. Я ему то-се, а он мне такое словечко сказал…
Чиновница развела руками.
— Мужчина! уж это обыкновенно! — произнесла нянька. — Мой тоже покойник: иной раз такое прочтет… молчишь!
— Встал, что ль? — спросила Гавриловна.
— Как же! На том свете проснется разве… Рассказывай!..
Все снова начали готовиться слушать. В это время сенная дверь хлопнула опять.
— Аксинья! ты? — спросила чиновница.
Никто не отвечал.
— И эта туда же улетела!
— Поиграть захотелось, — сказала нянька с улыбкой.
— Ну, я знаю, я ей наиграю спину-то… Рассказывай, Гавриловна.
— Да вы слушать-то устали?..
— Рассказывай, бог с тобой… Что ты?
— Ну, так и быть. Вот, думаю себе, пойду я теперича на Москву, а оттуда в Соловецкий монастырь. Иду. Все, слава богу, благополучно; но только под самой под Москвой иду я пролеском; пролесок этакой неезжанный и мостик ветхенький, через овражек-то. Заблудилась я, что ль, только народу по этому тракту совсем не видать… Ну, иду. Взошла на мост, как откуда ни возьмись — солдат… Оборванный, худой, глазища страшные, желтый лицом! «Есть сухари?» Перепужалась я — говорю: «Есть!..» — «Давай!» Начала я развязывать узелок. «Давай!» кричит. «Дай развязать-то?» — «Давай!», да и полно! И вижу я, что совсем он обголодал. Не вытерпел он, начал с меня сам узлы рвать, отыскал узелок с сухарями — ест! И тряпки рвет зубами, и сухари жует на обе щеки — зверь-зверем! Вижу, схватил все имущество мое и прочь бежит. «Пачпорт-то! кричу, пачпорт-то… Все возьми!..» — «Только пикни!» — «Голубчик! Служивый, на что он тебе? Бабий-то вид?» — «Удавлю!» кричит… сам не зная что!
Я опять молить его, ничего не говорит — идет; вижу, выкинул какую-то тряпку, вместе с сухарями попала, и скрылся в лес… Что делать? Ничего не могу в слезах придумать, только думаю: господи! за что? Пойду прямо… Шла-шла, очутилось предо мною село… Идет баба. «Милая! где тут расправа?» Указала мне баба расправу, — пошла я. Сидит писарь. «Что тебе?» Так и так… Солдат ограбил…
Писарь подумал, говорит: «Надо допрос сделать…» Я говорю: «Хоть к присяге сейчас…» Писарь опять подумал. «Есть у тебя деньги?» (А деньги я на груди зашила.) — «Есть». — «Сколько?» — «Два целковых». — «Давай!» Дала я ему два целковых, написал он. «Придешь, говорит, в Москву, объяви по начальству»… Сокрушаюсь я. Пришла в Москву. Улицы длинные, дома каменные, ничего не разберу; у кого спросить — не знаю. Подхожу к служивому, говорю, так и так: «Солдат меня ограбил, отнял все, в лес ушел, нельзя ли мне какую бумагу дать?» — «Так у тебя нет виду-то?» — «Есть, говорю, так, махонькая записочка». — «Записочка?.. Пойдем». Пошли мы; приводит он меня в горницу и говорит чиновнику: «Ваше благородие! вот на улице бродягу взял…»
Чиновник посмотрел на меня. «Посадить, говорит, ее на хлеб, на воду!» Сижу я в тюрьме, плачу- рыдаю. Дали мне работу — корпию щипать (в те поры войну воевали). Сижу день, сижу неделю. В конце недели идут за мной к допросу. «Какого звания?» Я говорю: «Женского…» — Я это все расскажу, запишут; опять сижу. Однова входит ко мне женщина; начала я ее молить: «Милая! отыщи ты мне Грузинскую полковницу, с мужем они тут живут. Была у них в деревне, гостила, так говорила барыня эта мне: „Приходи, говорит, к нам в Москву“… Отыщи, красавица, я тебе награжу!» — «Есть деньги?» — «Есть». — «Давай целковый, отыщу!» Дала. Взяла женщина эти деньги, и след простыл. Проходит так, милые мои, месяц, а может, и больше. Я дни-то совсем перезабыла, ничего не помню. Призывают меня в часть, связали руки веревочкой, повели в другое место. Тут тоже допрос пошел: «Какого звания?», «На каком основании?» — все как прежде. Я им говорю: «У меня солдат сумку украл, нельзя ли отыскать, в сумке и билет есть; там это все прописано…» — «Посадить!» Связали руки веревочкой, повели в другую тюрьму. Сижу я здесь месяцев пять. Выходит однова женщина. «Милая! говорю, сыщи Грузинскую полковницу. Я тебя награжу».
Взяла женщина деньги — и след простыл! Работу тут мне всякую давали: рубашки стирала, полы мыла, все, все делала, никакой ниоткуда помочи не вижу. А тут слышу-послышу, бытто дело мое решилось, бытто сказано — пересадить бабу в острог. Услыхала я это, к частному смотрителю; начала его упрашивать, ноги целую: «Чем я виновата? за что столько время в тюрьме неповинно сижу? Ежели бы мне Грузинскую полковницу сыскать…» — «Какую?» — «Анну Митревну». — «Ты ее знаешь?..» — «Как не знать!» и все рассказала. «Ах, говорит, ты, дура-дура! зачем же ты прежде не сказала, я б тебя пустил на свободу. Я сам Грузинскую полковницу знаю». Тут вскорости меня и выпустили. Уходила я, смотритель говорит: «Совсем про тебя у меня из ума вон: дело твое пустое, забываешь иной раз. Скажи ты мне раньше, не сидела бы в тюрьме восемь месяцев… Ну, с богом! Поминай раба Порфирья со чады» (это его-то). Ну, так я и пошла в Соловки…»
— Эка тебя тиранили-то! — сказала чиновница.
— Да, милые, было. Всякий надругается, всякий норовит как хуже для тебя сделать. Право слово! Пакостят ни за что. Однова иду, вижу, едет верхом молодец какой-то… В поле дело было. Поровнялся со мной, говорит кротко таково: «Подойдите, говорит, старушка праведная!» Я подошла. Как он меня плетью вдоль всеё спины. «Поминай Петра!» И ускакал. А я лежу на земи, охаю…
Гавриловна несколько времени помолчала и потом сказала:
— Ну, пора спать вам. Пойтить и себе вздохнуть!
— Посиди пока!
— Нет, пойду! Надо идтить! Завтра рано вставать нужно.
В это время в сенях что-то стукнулось или упало.
— Что такое? — сказала испуганно чиновница. — Марья! Посмотри-ка! Господи Иисусе Христе!
Марья вышла в сени, и потом из-за запертой двери слышно было, как она сердито говорила:
— Полуношники! Что эт такое? Удивительно, как это в вас никакого стыда нету… Право! — добавила нянька, входя в горницу и притворяя дверь.
— Что такое?.
— Да это наши любезные. Аксютка с кучером игры подняли. Она на него ушат воды вылила, а он ее водоносом…
— Ишь, каторжные! На морозе разгулялись, — ядовито сказала Гавриловна.
— Прижал ее к двери, кажется, уж не дохнуть, а все грохочет!
В это время в дверях показалась фигура чиновника в халате, шерстяных носках и с взлохмаченной головой.
— Что ж чайку-то? — сонно сказал он жене, почесывая в затылке.
— Слава богу, в двенадцатом часу-то? Пожара наделать?..
— Полчашечки!
— Где я тебе возьму? Самовар кипел, кипел, двадцать раз будила, как бревно бессловесное! Нету чаю!.. вставай раньше!
