отпросившись, не предупредив никого за две седмицы до ухода, как полагается исправному работнику, а уж такого исправного, какова она была, на земле не найдешь – делала старуха свое дело без устатку, без перерыву, без обеда и без праздников.
От начала времен люди ее ненавидели, проклинали, отгоняли, умоляли, ускользали от нее, обводили, случалось, вокруг пальца, оставляли с носом Безносую или, напротив, отпугивали своим мужеством либо знахарским умением – и вот наконец нежданно-негаданно своего добились.
А может быть, просто устала она сама, вечная утешительница уставших, устала от того, что люди на всех морях и землях чекрыжили сами друг дружку, осуждали на казни, изводили под корень целыми племенами и народами на всех землях и морях, поставили человеческую жизнь ни во что – а значит и Смерти цена была невысока.
Даже мудрец втайне надеется на бессмертие, что уж говорить про дураков. Но чтобы так, вдруг, даром, внезапно и тем более для всех – это даже как-то обидно получается. Ладно я вечно жить буду, так ведь и у врага такая же доля! Куда это годится? Где справедливость? Ведь была же единственная на весь свет справедливость – уходили в Костяные Леса и богач и бедняк, и герой и подлец, и царь и побирушка, и старец и младенец, и добрый и злой – а как теперь-то быть? Значит, теперь и эту горькую справедливость у людей отнимают?
…Наконец из жарких песков, из тех мест, где скитался Жихарь во Время Оно, пришло известие: на громадной гробнице со сходящимися наверху треугольными каменными стенами появилась громадная же надпись, нанесенная черной, разведенной на рыбьем клею сажей:
Но поскольку почерка Смерти никто не знает, то вполне может статься, что глумливую надпись эту намалевали сами люди – благо дерзости и времени у них теперь было навалом.
Глава 2
– Не просыпается? – спросил Жихарь.
Бабка Армагеддоновна, злокачественная старушка, развела руками и вдруг заплакала от злости. Все ее знания и умения враз сделались никчемными.
– Странно, – сказал Жихарь. – Боли нет, а горе осталось. Только за него теперь и можно держаться.
Он теперь и тело свое ощущал как-то по-иному – кровь по нему ходила лениво, медленно, нехотя, единственно по непонятной обязанности. И Смерти нет, и живым назвать трудно. Словно не человек ты, а кусок солонины или копченой рыбы.
И все вокруг ходили сонные, вялые, квелые. Даже Ляля и Доля не галдели, а целыми днями хоронили в саду своих многочисленных куколок, плача и причитая над ними, как взрослые. В княжеском тереме никто не убирался, не мел полы – один Колобок катался из угла в угол, подбирал в берестяную коробушку мышей, удавленных котами. Мыши пищали и шевелились.
– Ждать надо, – приговаривал Колобок. – Так быть не может – значит, и не будет.
– Сколько ждать-то? – полюбопытствовал богатырь.
– Недолго, – успокоил его Гомункул. – Скоро Конец Света. Так всегда перед Концом Света бывает, я знаю…
– Я знаю, я видал… – передразнил его Жихарь. – Ну и куда ты теперь своих мышей дурацких денешь?
– В печку брошу! Они мне не дают спать, норовят отгрызть кусочек…
– Ага, додумался! Закопай лучше!
– Так ведь шебуршиться будут, выкопаются…
– Вот нашел заделье! Ты у нас, можно сказать, один мудрец остался, так вот и думай, что делать!
– Сначала надо определить, кто виноват, – с достоинством ответил Колобок. – А мудрецов у тебя нынче полный кабак…
Зелено вино в Многоборье, как и повсюду, утратило свою силу, а вот Мозголомная Брага, секретом которой Беломор все-таки поделился с обществом, еще худо-бедно действовала, дурманила голову, позволяла на время забыть о происходящем. День и ночь гудело пламя под перегонным котлом. Мозголомку кузнец Окул не перегонял даже по второму, а тем более по третьему разу – жбаны с мутным и вонючим первачом кабацкие служители вытаскивали сразу и тащили на столы.
Народу в кабаке было полно, но не местного, не столенградского, а гостевого. Мало того, что не ушли восвояси пораженные произошедшим побратимы – идти было нынче некуда и незачем, – но все окрестные князья и волхвы, не шибко даже дружественные, не сговариваясь, потихоньку, поодиночке потянулись к Жихарю, признав тем самым его несомненное главенство и богатый опыт по спасению белого света от всяческих напастей.
Пиром это назвать никак было нельзя, дружеским весельицем – тем более. Мозголомка не брала одного Яр-Тура – он сидел по-прежнему бледный, но не опухший, не запущенный, в отличие от Лю Седьмого и Сочиняй-багатура, которые даже и умываться забыли, только подливали в знакомый глиняный жбан воду, которая там превращалась в персиковую настойку, а она была хоть и слабже, но все же вкуснее скорогонного пойла.
В узкий круг друзей жбана был допущен почему-то сказитель Рапсодище, уже успевший потерять иноземный лоск заодно с парочкой вставленных зубов и вернувшийся в привычное для многоборцев состояние. Свои чудные крутобокие гусли он каким-то высшим промыслом еще не успел расколотить ни обо чью голову. Рапсодище на ходу складывал свежую песню:
– Какой поэт погибает в безвестности! – восклицал Лю Седьмой. – Как тонко чувствует он трагедию
