— Нет, — ответила Тереза. — Слишком рискованно. Может явиться твоя жена. Я окажусь поводом для развода. Или ко мне, или я никуда не пойду.
— Жены у меня нет, — ответил с горячностью Ганс, — и ты это знаешь. Я ждал этой минуты все долгие месяцы войны — всю жизнь, всю свою жизнь, Тереза.
— Помнишь мое имя? Как мило.
Какое-то время слышались только их шаги по тротуару.
— Пойдем дальней дорогой, вдоль реки?
— Зачем?
— В память о вечере, который мы провели там, ты и я.
— О, я провела там много вечеров с многими людьми.
Они молча подошли к ее дому. Тереза достала ключ, отперла дверь, и они поднялись по лестнице.
Комната ее не изменилась. Швейная машинка у окна, на стене олеография Христа в терновом венце, у кровати приемник в бакелитовом корпусе с трещиной.
— Десять тысяч лир или двадцать за всю ночь, — сказала Тереза.
Иллюзия дома. Принадлежности домохозяйки. Эта комната могла бы принадлежать старой деве, получающей честное жалованье за работу на почте. Ганс достал двадцать тысяч лир и положил на стол.
Тереза скривила гримасу, подошла к туалетному столику, взяла пульверизатор и опрыскала комнату тошнотворно пахнувшим гвоздичным одеколоном. Потом с силой потерла лицо грязным полотенцем, и знак касты исчез со лба. Ганс грузно опустился в кресло. Тереза улыбнулась ему, но он не ответил.
— Ты очень мрачный, amore, — сказала она.
— Не употребляй этого слова.
— Мрачный?
— Amore.
Тереза начала раздеваться, и на сей раз Ганс не сделал попытки остановить ее. Платье привычно упало на пол. Вскоре она была нагой. Но у нее по-прежнему было выражение лица одетой женщины. А другого, лица человеческого тела, карикатурным, как всегда, если смотрящий не влюблен в дух, который животворит плоть, удивленные глаза грудей, единственную ноздрю пупка, довольную улыбку таза с жалкой козлиной бородкой.
Тереза надушила подмышки и улеглась в постель, стараясь выглядеть соблазнительно. Ганс ненавидел ее, но медленно разделся. То, что он делал, было нормально и вполне по-солдатски. Но он не станет болтать, как тот бас за стенкой, будет, как всегда, молчаливым и не теряющим времени.
— Погаси свет, — сказал он.
Ганс проснулся утром и сперва ничего не мог вспомнить. Из-за шторы сочился тусклый свет. Часов семь, от силы половина восьмого. С минуту он даже не понимал, где находится. Повернув голову, увидел спящую Терезу, волосы ее разметались по подушке. С закрытыми глазами она гораздо больше походила на ту девушку, которую он носил в своем холодном сердце. Черты ее лица запоминались плохо, он с трудом воссоздавал их в памяти. Во сне оно было нежным, юным, с крохотной ямочкой на правой щеке, изящные, словно изгиб скрипки, губы кривились в какой-то уютной, капризной улыбке. Она нахмурилась, но лбу ее пробежала тень, очевидно, ей что-то снилось.
Ганс разглядывал ее лицо во всех подробностях и рисовал в воображении нелепую иллюзию семейной жизни. Это его жена. Они в своем убогом доме. Новый приемник им не но карману, приходится обходиться этим, с треснутым бакелитовым корпусом. Он сам ремонтирует его, когда этот аппарат выходит из строя, что случается часто. Когда его касаешься, слегка бьет током. Им нужны новые шторы. Олеография Христа — подарок ее матери. Милая старушка. Новые шторы и работа, где бы побольше платили.
Ганс изменил позу с предельной осторожностью, чтобы не разбудить ее.
Есть люди, которые всю жизнь проводят в кабинетах, мечтают о путешествиях, рекламу которых видят в витринах агентства. А он сразу же после школы познал холодное величие русской зимы, долгий зевок природы. То было путешествие из разряда неведомых Бедекеру[69] . Потом Италия. Ночи на холодных полах монастырей, колокольни храмов, возведенных наряженными в бархат дворянами как предоплата путешествия на небо, служили ориентирами для артиллерии. Теперь ему страстно хочется иметь кабинет, иметь время для размышлений. Не нужно лгать себе. Размышления должны стать привычкой; привычка должна иметь начало. Он ни разу в жизни глубоко не задумывался и теперь не знает, с чего начинать. Все, что приходило ему в голову, было стереотипным, однако, может, осознать это — уже достижение. Что мог тот profondo[70] рокотать той женщине? Что за пылкую поэзию способен создавать мужчина в подобные минуты, дабы этот раз казался непохожим на все другие?
— Тебе придется завтракать где-нибудь в другом месте. Я сплю до полудня.
Тереза проснулась, и едва она открыла глаза, иллюзия семейного гнездышка улетучилась.
— Я обхожусь без завтрака, — ответил Ганс, избегая ее взгляда. Настроение у него испортилось.
— Уже светло.
— То есть я получил свое на двадцать тысяч лир. Тереза скривила гримасу.
— Тебя легко ублажить.
— Как это понять? Что случилось?
— Что случилось? Ничего. Ты заснул.
Странно, как он не вспомнил этого. Потом Ганса охватила тревога, поскольку случившееся бросало тень на его мужские способности.
— Ну так радуйся.
— Радуюсь. Я хорошо выспалась, мне это было очень нужно. До свиданья.
— Оплаченный выходной, — сказал Ганс, не двигаясь.
Тереза с минуту притворялась спящей, но безмятежности в выражении ее лица не было.
— Раз я был не особенно требователен, исполни одну мою просьбу.
— Какую?
В голосе ее звучала досада.
— Скажи честно, помнишь меня или нет. Тереза, не открывая глаз, ненадолго задумалась.
— О, я помню всех, — негромко заговорила она. — Память у меня фотографическая. Из-за чего очень страдаю. Был Джованни, сын президента Народно-трудового банка, он приносил мне розы, белые розы, и трясся, как осиновый лист, когда мы легли в постель, правда, ему тогда было всего шестнадцать — он на две недели старше меня. Ребята развиваются медленнее, чем девочки. Был капитан Паттони, Поттони, Питтони, точно не помню. У него ничего не получилось. Я обещала никому не рассказывать. Был немецкий генерал, он не захотел назвать фамилии, опасался шантажа, как и многие из них. Кормил меня шоколадом, будто ребенка. Похоже, именно это доставляло ему удовольствие. Был канадский офицер, чтобы он возбудился, приходилось бить его метелкой из перьев и бранить за то, что мочится в постели…
Ганс подскочил с кровати и стал одеваться, дрожа от бешенства.
— И ты помнишь меня в этом зверинце посмешищ? — возмущенно спросил он.
— Посмешищ? — переспросила она. — А разве ты не один из них? Нечасто мужчина платит мне двадцать тысяч лир за удовольствие выспаться в моей постели.
Ганс натянул туфли, не развязывая шнурков.
— На поезд спешишь? — спросила Тереза.
— До свиданья.
— Да, я помню тебя. — Ганс остановился у двери и уставился на нее. — Твое имя Ганс.
— Почему ж не сказала раньше? — спросил он, голос его был негромким, кротким.
— С какой стати? Я не могу сентиментальничать в своем возрасте, при своей работе.
— Почему?
Она пожала плечами и закрыла глаза.
— Разве мужчины не платят тебе, чтобы ты была сентиментальной? — грубо спросил он.
— О, конечно. Могу сказать «я тебя люблю» на шестнадцати языках.
