хлебала жуткие казенные щи, спала на тощем матраце, через который спиной чувствовала все ухабы и рытвины ржавой панцирной сетки – и ничего. По-настоящему, всерьез, она мучилась от того, что ей не хватало красок, не хватало яркого, цветного, которого так много было в ее прежней, до тюрьмы, жизни. Дома у нее были ярко-голубые шторы, пестрые, разноцветные чашки, красные маки на покрывале, зеленый фикус в кадке, солнечно-желтый сыр на бутербродах, синие ленты у Машки в волосах… А тут все серое. Если существует ад, думала иногда Ольга, то он совсем не похож на девять кругов, описанных Данте. И на огненную геенну не похож… Ад, если он существует, похож вот на эту их жизнь в зоне. Серое небо, серые стены, серые ватники, серые лица, щи в миске, пол под ногами, простыня на шконке – все серое, беспросветное… И это серое высасывает душу, выпивает кровь, она и сама тут стала серой, почти бесплотной, куском зимнего неба…
Серая строчка по серому сукну, стрекот швейных машинок… Серые сгорбленные спины зэчек над машинками… Ольга отложила в сторону готовый шинельный рукав – в цеху шили военную форму, – взяла со стола новую стопку заготовок, прижала лапку. Машинка снова застрекотала. Работа в швейном цеху монотонная, но несложная. Не надо особо задумываться, не надо сосредотачиваться. Руки строчат, а ты можешь вспоминать дом или мечтать… Ольга привычно принялась думать про Грецию. Про синее море, зеленые оливковые рощи, желтое солнце… Но мечты и воспоминания от постоянного употребления тоже как будто бы слиняли, потеряли сочность красок, посерели. Будто бы тюремная серость была заразной, словно это плесень и споры этой плесени проникли в Ольгины воспоминания и мечты… Не получалось у нее представить синее море, желтое солнце. Все выходило какое-то грязное, будто на акварельный рисунок плеснули из ведра грязной водой.
Зойка выключила машинку, потянулась. Ольга подняла голову от шитья.
– Перерыв?
– У тебя – нету. А мне к пацаненку, на кормежку пора.
Пацаненок – это Зойкин сын. Костик. Константин… красивое имя. Длинноватое для мальчика, но красивое. В переводе с греческого означает «верный». Малышу полгода всего – а он уже в тюрьме. Зойка никогда не называла его по имени. Как-то раз Ольга спросила – почему? Зойка ответила – не твоего ума, мол, дело. Че его по имени звать? Пацаненок – он и есть пацаненок, как ни назови.
Интересно, если бы девочка родилась – Зойка бы ее тоже звала как-нибудь безлично? Пацанка или еще как? Наверное, нет. Наверное, по имени бы называла. Может, она в этом мальчике видит будущего мужчину? Не такого, как Ольгин Стас, а гада и козла?
После того, как Зойка проломила табуретом голову своему гражданскому мужу, мужиков она иначе как швалью не называла и в любовь не верила. Если Ольга заговаривала про Стаса – срезала ее тут же: мол, гад он и шваль. Ты тут на нарах паришься, а он про тебя и думать забыл, вышел из истории чистенький и рад-радешенек.
История Зойкина была самая что ни на есть обыкновенная, на зоне таких – каждая вторая. Ну, уж каждая третья – точно. Познакомились, полюбились, зажили вместе. И все было хорошо, пока Зойка не узнала, что беременна. Она обрадовалась, а сожитель, как выяснилось, пацаненка этого не хотел. Велел Зойке отправляться на аборт. Зойка на аборт не пошла, а сожителю высказала в том духе, что я, мол, не какая-то там пропащая, я на фабрике вкалываю, так что лети-ка ты, сокол мой, откедова пришел. А с ребенком я, если что, сама справлюсь, и выращу, и выучу, и на ноги поставлю, у меня, вон, и комната в общежитии, и зарплата, и диплом техникума имеется. Сокол, вместо того чтобы испариться, запил. Полгода они с Зойкой кое-как прожили, то ругались, то мирились, и она уж подумала, что, может, все обойдется. Может, сокол увидит ребеночка да и оттает. А потом привыкнет, еще радоваться будет, что сынок его папкой называет. Однако сокол имел совершенно другие виды на ситуацию. Едва Зойка вернулась из роддома, заявил: сдавай, мол, пацана в дом малютки, чтобы тут духу его не было. Мол, мужики говорят, нагуляла ты его незнамо от кого, пока я деньгу зашибал, шлюха ты такая-растакая. Слово за слово – пошли в ход кулаки. Сожитель засветил Зойке в живот со всей дури и уже собирался взяться за пацаненка, которому было от роду четыре дня. Тут уж у Зойки в глазах потемнело, и дальше она ничего не помнила. В себя пришла, уже когда соседи милицию вызвали. Сожитель лежал на полу с проломленной башкой. Рядом валялся табурет с отломанной ножкой.
Сожителя в больнице с того света кое-как вытащили. А Зойке дали три года за превышение мер необходимой самообороны. Через дружков сожитель Зойке передал, чтоб домой не возвращалась. Увижу, мол, убью. И тебя, и пацаненка. Зойка верила – убьет. И домой возвращаться не собиралась. В Москве у нее была двоюродная бабка. Зойка надеялась, что бабка ее с ребенком на первое время приютит. А там уж она как-нибудь устроится, не пропадет. Только бы дождаться амнистии.
Амнистии они дождались в начале осени.
Ольга так до конца и не поверила, что это – все. И только когда за спиной с лязгом закрылись ворота зоны, она наконец поняла: свободна. Все кончено, она вытерпела, выстояла, самое страшное позади, и можно вернуться – домой, к детям, к Стасу, в нормальную человеческую жизнь, где нет надзирательниц, побудки по звонку, серых бесконечных дней и таких же бесконечных ночей, снов, полных пустых комнат, серых коридоров и мерзлой жути, от которой просыпаешься с криком. Все кончилось, как будто и не было.
Ольга втянула носом воздух, зажмурилась на солнце. Какая же красота вокруг! Разноцветные листья, красная рябина, синие указатели у дороги. Даже ворота колонии кажутся снаружи уже не такими серыми. Вот ведь счастье-то!
Ольга поглядела по сторонам, высматривая Стаса. Но Стаса не было. Она несколько раз писала, что попадает под амнистию, что освобождается сегодня. И Стасу писала, и Григорию Матвеевичу. Может, письма затерялись, не дошли до адресата? Так ведь бывает. Как-то раз на зону вернулось письмо, отправленное больше года назад. На конверте стояла пометка: неверный адрес. Может, она неразборчиво написала и ее письма тоже когда-нибудь вернутся в колонию? Ольга улыбнулась: что ж, пусть возвращаются. Она к тому времени уже будет в Греции. Будет гулять со Стасом и с детьми по оливковым рощам и плескаться в море, а по вечерам – ужинать в каком-нибудь маленьком ресторанчике на берегу, пить метаксу и слушать, как усатые музыканты наигрывают сиртаки.
Подошла Зойка. На руках – замотанный в серенькое казенное одеяло пацаненок. Костик…
– Ну что, подружка? Не приехал обмылок-то?
Ольга пожала плечами:
– Может, задержался…
– Ага, или день перепутал, – хохотнула Зойка. – Гад он, говорила я тебе, а ты, дура блаженная, не верила.
– Зоя, ну зачем вы так? Он, наверное, на работе закрутился. И с детьми. Он же один там с ними…
– Так я разве что говорю? – Зойка сделала невинные глаза. – Замучился, бедняжечка. Конечно! Ладно, подруга, прощевай. Больше не свидимся. Только если опять на нарах…
Ольга поежилась – не от холода, от того, что слишком близко пока что были эти самые нары.
– Я, Зоя, на нары больше не хочу…
– И я не хочу.
– Дай малыша подержать, – попросила Ольга. Она так стосковалась по детям…
Пацаненок Костик был розовый, упитанный. Ольга глянула на Зою. Та смотрела на своего Костика с нежностью, но, перехватив Ольгин взгляд, посуровела и резко, почти грубо выдернула у нее ребенка.
– Все, давай. Долгие проводы – хуже, чем сифилис, как говорится. Пошла я. Пока, подруга.
И зашагала прочь. Ольга постояла еще немного – на случай, если Стас все же приедет, а потом пошла к автобусной остановке.
…До родного города Ольга добралась уже под вечер. Ехать пришлось на перекладных. На дорогу ушли почти все деньги, которые Ольге выдали за семь месяцев работы в швейном цехе колонии. Почувствовав, что проголодалась, на последнюю десятку она купила около автостанции пирожок с капустой, умяла его прямо на ходу и даже крошки из пакета собрала в щепоть и в рот закинула, до того показалось вкусно. Много ли надо для счастья? Да почти ничего. Счастье сойти с автобуса и шагать по тротуару – не строем, а как все нормальные люди. Купить пирожок в палатке, а не дожидаться, когда раздатчица плеснет в жестяную миску серых вонючих щей. Счастье – это когда до дома двадцать минут пешком по осенним бульварам, а дома тебя уже ждут Мишка, и Машка, и Стас…
