Чьи-то руки подхватили ее под мышки, дернули вверх. На одно безумное мгновение Ольге почудилось, что это Стас вернулся, что наваждение прошло.
– Вот так, голубушка, вот так… дышите. Оленька, дышите…
Нет, не Стас. Григорий Матвеевич. Откуда он тут? Зачем?
– Я, Оленька, торопился, предупредить вас хотел, да не успел. Вот ведь несчастье-то…
Ноги ее не держали, были ватными. Голова моталась, как у тряпичной куклы.
Григорий Матвеевич прислонил Ольгу к капоту ржавого «Запорожца», на котором все еще стояла ее сумка.
– Воды нет… вам бы… воды… Присядьте… присядьте, голубушка.
Горло вдруг разжало, отпустило, и изнутри прорвалось все то, о чем она скулила, стоя коленями в дорожной грязи:
– Он сказал… два года!.. Сказал, чтобы я не приходила… Маша ее мамой зовет… Так не бывает… Я же вместо него… под суд, в тюрьму, а он… Я не знаю, как мне жить… Я не хочу! Не хочу жить! Не могу! Не хочу!
Григорий Матвеевич ухватил ее неожиданно сильными руками за локти, держал крепко.
– Все пройдет. Все пройдет. Надо сейчас перетерпеть. Отпустит, скоро отпустит, легче станет.
Она снова вернулась. Как?! Как ей станет легче?! Как можно это пережить? Нельзя!
– Пренебречь! Одно вам остается, Оленька, – пренебречь.
Пренебречь! Кем пренебречь, господи? Ведь дети же! Дети!
– Как-нибудь, но только пренебречь!
– Он меня не любил! Он специально… нарочно все придумал… Он избавился от меня!..
Снова обмякла в руках у Григория Матвеевича. Он опустил ее на капот, руку на спину положил:
– Поплачьте. Поплачьте, это поможет… Поможет пренебречь… По-всякому жизнь поворачивается, Оленька, милая.
Какая жизнь, о чем он? Нет у нее больше никакой жизни, была – да вся вышла. Был Стас, были дети, а теперь у детей мама – Зинка, а у Стаса лучший друг – Колька Васин, который ее в тюрьму засадил.
– Он обещал: отдыхать поедем. В Грецию. Я так хотела. Я только и думала что про Грецию эту. Шила и про Грецию думала. Там море, тепло… А теперь? Ничего не осталось!
Григорий Матвеевич встряхнул ее, голос сорвался на фальцет:
– Нет-с, уважаемая! Ничего у нее не осталось! У вас дети остались! Что они должны делать?!
– У них… другая мать есть. Он сказал, что им с ней… хорошо. Лучше, чем с зэчкой…
– Он сказал!.. Это ваши дети! Какая Анна Каренина у нас завелась! Что? Вот так вот и отдадите своих детей новой мамаше? В распыл пустите? Пусть как хотят живут? Сколько им лет, вашим детям?!
– Мишке восемь, а Машке четыре.
– Младенцы! Они не виноваты, что у них отец подлец! Первосортнейший подлец! Хотите, чтобы они с подлецом жили?!
– Я ничего не хочу. Я жить не хочу.
– От хотенья вашего ничего не изменится, Оленька. Вам надо сильной быть. Твердой, как скала гранитная. Бороться надо, Оленька. За детей. Все остальное в данный момент – чепуха!
Как бороться? С кем? Она слабая. Она не умеет бороться!
– Придется научиться! Выхода нет. Трусость – подлейшее качество, а нам на сегодня подлости достаточно! Вполне-с… Поднимайтесь, поднимайтесь потихоньку, Оленька. Пойдемте!
Куда? Ей некуда идти. Нет больше дома, нет семьи, ее место – тут, рядом с трупом брошенной, никому больше не нужной машинки. Она сама – такая же, отслужившая свое рухлядь.
Но Григорий Матвеевич был другого мнения. Одной рукой он подхватил сумку, другой – взял Ольгу за локоть и засеменил к трамвайной остановке.
Ветви оливковых деревьев тихонько шелестели, яркие бабочки, с воробья размером, порхали над рощей. Как же в этой Греции жарко, просто невыносимо. Сесть бы сейчас в тенечек. Но тени нигде нет, даже под деревьями. Солнце палит нещадно, все тело горит, и во рту пересохло, а укрыться негде. Страшно хочется пить…
– Пить… Пить хочется…
Григорий Матвеевич засуетился, схватил чашку, налил водички из чайника, приподнял Ольгу на подушке:
– Вот, голубушка… Попейте… Ах ты, господи, несчастье… Пейте, пейте, полегчает… При температуре надо много пить…
Ольга жадно выпила, откинулась на подушку. Лихорадочный румянец на запавших щеках, глаза мутные, руки-ноги плетьми болтаются… И вся горит.
Напугавшись высоченной температуры, Григорий Матвеевич вызвал «Скорую». Приехал врач – молодой, румяный, улыбчивый. Сказал – грипп. Рановато что-то в этом году, обычно в ноябре начинается… Велел давать Ольге антибиотики, аспирин, теплое питье – и через неделю все будет в порядке. Так и вышло. На шестой день Ольга уже сама хлебала сваренный Григорием Матвеевичем куриный бульон из мисочки – куриный бульон при гриппе первейшее средство, всем известно.
Доела, отставила мисочку.
– Григорий Матвеевич, а где мои вещи?
Вещи ее, выстиранные и выглаженные, лежали на стуле, тут же в комнате.
– Вон они, Оленька, дожидаются вас.
Ольга сунула ноги в тапки, зашаркала к стулу. По пути ее сильно качнуло, она ухватилась за диван, постояла немного, тяжело дыша.
– Голубушка моя, куда вы собрались? Доктор вам постельный режим прописал, у вас может воспаление легких случиться! Вы должны лежать и выздоравливать.
– Я должна увидеть детей, Григорий Матвеевич.
Он пытался Ольгу отговорить, а когда понял, что никакими уговорами тут не поможешь, заявил решительно:
– Одну я вас не пущу, так и знайте!
…Родители Стаса, выйдя на пенсию, окончательно поселились на даче. Когдатошняя щитовая бытовка давно уже превратилась в крепкий двухэтажный дом с резными наличниками и спутниковой антенной на крыше, которой отец Стаса страшно гордился. И отопление в доме имелось от котла, и тесовый трехметровый забор, и собака Буран на цепи – все как полагается.
Светлана Петровна как раз выставляла на стол пирог, когда Буран во дворе зашелся лаем. Светлана Петровна выглянула в окошко. Буран без толку лаять не станет. Это не какой-то вам пустобрех, настоящий сторожевой пес кавказской породы, Стас три года назад за него страшные деньги отдал. Светлана Петровна сына отругала – зачем, мол, потратился, но сама была довольна. Дом у них, как говорится, – полная чаша. И телевизора два, и ковры, и золото, и шуба у нее, вон, каракулевая, муж из-за границы привез. Он тогда начальника городской администрации возил, а тот ему путевочку выделил в Болгарию, вот оттуда и привез шубу-то. Уж десять лет, а все как новая…
За воротами, под фонарем, топтались двое. На алкашей вроде не похожи, хотя кто их теперь разберет, швали разной развелось… Светлана Петровна задернула шторку. Бог с ними. Сунутся – Буран их враз порвет.
В ворота заколотили. И чего неймется?
Светлана Петровна растворила окошко:
– А ну пшли отсюдова! Ишь, хулиганье! Щас собаку спущу!
Она хлопнула рамой – окна современные, пластиковые, сынок расстарался, заказал – и пошла за чайником, досадуя, что какое-то отребье приличным людям ужинать мешает. Ужин в семье считался делом важным, почти святым. К ужину непременно полагалось горячее – кура под майонезом, жареная картошка со шкварками, да капустки квашеной из погреба, да яблочек моченых, да грибков. Анатолий Иванович пропускал пятьдесят граммов водочки под соленый огурец, после чего всей семьей долго пили чай с пирогом и смотрели по телевизору какую-нибудь передачу хорошую – «Поле чудес» или «Кривое зеркало» с Петросяном. Ясное дело, никаким оглоедам подзаборным ужин семейству портить не дозволялось.
Машка вылезла было из-за стола, но Светлана Петровна ее поймала и обратно усадила:
