полочку под зеркалом, как будто там ему было самое место.
После этого она покосилась на него, растерянно потерла щеки и спросила:
— А ты… чего приехал?
Хохлов стащил ботинки и подал ей букетик.
— Это тебе. Только они, наверное, замерзли. Хотя баба, которая их продавала, сказала, что в тепле отойдут. Но я бы ей не очень верил, потому что она была совершенно пьяная.
— Спасибо, — растерянно сказала Арина и приняла гвоздички. — Холодно на улице?
— Ужас.
Цветы были сморщенные и почерневшие по краям.
— Сейчас я найду вазу, поставлю их и сварю тебе кофе. У меня совершенно нет еды, потому что я думала, что успею в магазин, и мы уехали, а потом… Сейчас, я только цветы поставлю…
— Выкинь их в помойку, — посоветовал Хохлов, взял ее за щеки и поцеловал глубоко и бестрепетно, и еще сильно, и страстно, и горячо, несмотря на холодные с мороза губы, и еще как-то очень уверенно и вкусно.
— Это все неправильно, — сказал он потом. — Давай сначала.
— Что?
— Все. Давай сначала все.
Арина обнимала его, и целлофановый пакетик от гвоздик шуршал по его свитеру, и Хохлов повернулся, вынул пакет у нее из рук и аккуратно пристроил рядом с половником.
Она смотрела на него, и он видел, как у нее расширяются зрачки.
— Все дело в том, что ты старый друг, — сказал он приглушенно.
— Я друг, — согласилась она. — Конечно, не очень старый, но уже пожилой.
— Вот именно.
И он опять поцеловал ее. Гвоздички теперь не мешали, и она обнимала его изо всех сил.
— Я думала, все кончилось.
— Что ты, — удивился он. — Еще ничего не начиналось. То есть началось, но… как-то не так, как мне хотелось.
— Это из-за меня, да? — спросила она и потерлась о него носом. — Я все испортила, да?
— Ты испортила мне жизнь, — пожаловался Хохлов. — Давно. Когда собралась замуж за Кузю. Или еще немного раньше, когда твоя бабушка пекла лепешки, а я тебя учил… постой, чему я тебя здесь учил? Теории вероятностей?
— Теории функции комплексного переменного.
— Точно, — подтвердил Хохлов с удовольствием, будто она сказала ему что-то очень приятное. — Точно. Так и есть.
Он прижимал Арину к себе, гладил по спине, и ей казалось, что его большая рука обнимает ее всю, словно он держит ее на ладони, закрывая со всех сторон, и это было странное чувство.
— Хохлов, — вдруг спросила она, — ты уверен, что тебе нужна именно я? А? Уверен?
Он неспешно целовал ее в висок и, оторвавшись, велел:
— Не задавай идиотских вопросов!
«Хорошо, — подумала она с замирающим восторгом. От виска, в который он ее целовал, мурашки шли по всей голове, даже макушку пощипывало. — Как скажешь. Я не буду задавать тебе глупых вопросов. Я не буду делать ничего такого, что не понравилось бы тебе. Я буду просто чувствовать, впитывать, ловить каждое мгновение, и пропади оно все пропадом!.. Я слишком долго ждала. Или не ждала, а только сейчас придумала, что ждала именно его, с его пожухлыми гвоздичками, холодными губами, твердой шершавой щекой и запахом мороза и какого-то сложного одеколона?..»
Раньше все было неправильно, а сейчас стало правильно, неловкость, которая почти не давала ей дышать в первый раз, вдруг вся куда-то делась, и она стала ласкаться к нему так, как никогда и ни к кому не ласкалась.
Арине вдруг стало наплевать, что именно он о ней подумает, и подумает ли вообще, и вдруг ей захотелось свести его с ума, вот просто взять и свести, так, чтобы он тоже не мог дышать и тоже чувствовал только холод в затылке и еще что-то такое непонятное в позвоночнике, и неукротимый, неуемный, сумасшедший восторг, когда понимаешь, что лодку несет прямо к водопаду, но нет никакой смертельной опасности, а если и есть, так наплевать, оно того стоит, ведь нельзя же не попробовать вот так, хоть один раз в жизни, но именно так, когда от страха закрываешь ладошками глаза, а лодку все несет и несет, и кружится голова, и в последний момент, отняв ладони, вдруг видишь перед собой радугу, а под ней весь мир, от самой мелкой песчинки и до самой далекой звезды, и понимаешь, что он огромен и прекрасен, и он принадлежит тебе, пусть только один миг, но принадлежит, целиком и полностью, от края и до края!..
Она взяла Хохлова за уши, восторгаясь тому, какие это прекрасные, необыкновенные, исключительные уши, поцеловала в подбородок, и потом еще в щеку, и потом еще, не в силах удержаться, в губы, и еще и еще, хотя была совершенно уверена, что не умеет целоваться, давным-давно кто-то сказал ей такую глупость, и она почему-то в нее поверила. Начав целовать Хохлова, она совершенно забыла о том, что решила свести его с ума, и опустила руки, только когда он попросил:
— Отпусти мои уши. Мне больно и ничего не слышно.
— А что ты должен слышать?
Он не знал. Какая разница?!
Он хотел ее так, что у него болело, кажется, даже в голове, и больше ни о чем он не мог думать, и ему хотелось лечь с ней на кровать и уже сделать что-нибудь такое, от чего перестало бы болеть, и чтобы она почувствовала и поняла… Нет, чтобы ей казалось… Нет, чтобы она пришла в восторг… Нет, чтобы…
Мысли, носившиеся по кругу, медленно затухали, осыпались искрами, как гаснет бенгальский огонь, и там, внутри, становилось черно, обморочно и щекотно, и он боялся, что не дотерпит, а сколько еще терпеть, неизвестно, потому что она опять взяла его за уши и опять принялась целовать, словно не понимала, что с ним делается!..
— Пошли, — попросил он жалобным и неуместно глупым голосом. — Пошли, пожалуйста, я больше не могу.
Кажется, она искренне удивилась, что куда-то нужно идти, и план соблазнения вот-вот рухнет, а она только начала оживать, словно ледяная корка, покрывавшая ее внутри и снаружи, стала подтаивать.
— Митя?
Хохлов знал ее квартиру как свои пять пальцев и знал, что в большой комнате — иногда она смешно называла ее гостиной — стоит брудастый короткий диван, который нужно раскладывать в несколько приемов, а в маленькой — сибаритская, немыслимой роскоши кровать, со столбиками и горой кружевных подушек.
Когда Арина купила себе эту кровать, Хохлов — ума палата — заподозрил было неладное, что-то шевельнулось у него в голове, какая-то мысль пробежала вроде той, что у обыкновенной, серенькой, затурканной переводчицы не может быть кровати, при одном взгляде на которую с нормальным мужчиной делается нечто вроде короткого содрогания во всех мышцах. С момента водружения кровати Хохлов предпочитал в спальню лишний раз не заходить, от греха подальше, и сейчас решил, что не пойдет ни за что!..
Не пойдет, и все тут!.. Она, может, намеревается продолжать в том же духе еще несколько часов, а ему для полного перегрева только еще кровати не хватает! И так обороты двигателя взлетели до максимума, того и гляди заглохнет, а он не может так перед ней опозориться!
Кое-как, волоча ее за руку — она все лезла его целовать, — Хохлов дошел до дивана и пристроился там, и это изменение положения оказалось еще хуже, потому что старая подруга Родионовна немедленно взобралась к нему на колени.
Она взобралась к нему на колени — боже праведный, помоги мне, я же ни в чем не виноват! — обхватила его с двух сторон длинными джинсовыми ногами, запустила руки в волосы, прижалась грудью, животом, всем телом и опять стала целовать.
Все, мрачно решил Хохлов. Все пропало.
Она целовала его в лицо, и за ухом, где становилось щекотно и тепло, и в шею, и он жался от нее,
