чуть не уворачивался, и дышал все глубже, и решил, что должен быстро вспомнить формулировку эффекта Джоуля — Томсона и его газодинамическую составляющую.
Даже формулировку не вспомнил, не то что составляющую!..
Как, бишь, ее, эту составляющую?..
Потом он забыл про Джоуля вместе с Томсоном.
— Почему?.. — спросил он, когда Арина дала ему возможность вздохнуть, — почему вчера ты не… не хотела меня?
— Что?..
— Ты ничего не хотела. Ты была как… снеговик.
— Я снеговик? — удивилась Арина Родина.
Щеки у нее горели, и губы горели тоже, волосы разлетелись, и кожа светилась ровным розовым светом, как будто внутри у нее зажглась лампочка. Хохлов подцепил пальцем майку и заглянул в вырез, чтобы увидеть лампочку, и не увидел.
Зато он увидел грудь в незатейливых кружевных кудрях давешнего лифчика, из-за которого она почему-то сильно нервничала. Словно влекомый непреодолимой силой, Хохлов медленно опустил руку в вырез, миновал кружевные кудри и потрогал ее грудь так, будто никогда ничего подобного не трогал.
Так, словно не было предыдущей ночи, после которой они сели в машину, как чужие.
Так, как будто не было ничего на свете важнее.
Арина замерла. Хохлов изо всех сил старался не шевелиться. Он знал, что стоит ему шевельнуться, и начнется необратимая цепная реакция, которая непременно приведет к неконтролируемым последствиям.
А разве он может поступить так со старым другом?..
Не может. Не может. Не мо…
— Я давно хотел у тебя спросить. — Он чуть-чуть шевельнулся. Сидеть было невыносимо. Руку держать там, где он ее держал, было невыносимо.
— А? — Она тоже старалась не шевелиться, и щеки у нее все разгорались и разгорались.
— Какого цвета у тебя глаза?
— А?!
— Глаза, — выдавил Хохлов. — У тебя же были совсем другие глаза. Когда-то, помнишь? Ну… не такие. Другие.
— А?!!
— Глаза, — настаивал Хохлов. — Я все смотрю, смотрю, они у тебя какие-то странные.
— Глаза?! — Она помотала головой. — Хохлов, тебя на самом деле интересуют мои глаза?! Вот именно сейчас?!
— Интересуют. И именно сейчас.
Она перестала Хохлова обнимать, вытащила его руку из выреза, проворно слезла с коленей — он морщился, когда она лезла, — и куда-то ушла.
Ничего такого он не ожидал. Он получил необходимую передышку, и был ей не рад. Его испугала пустота, которая вдруг образовалась вокруг него, как только Арины не стало. Пустота была такая… осязаемая и такая неожиданная, что он вдруг подумал, что дело зашло слишком далеко.
Любовь всегда представлялась ему в виде сосуществования двух разнополых человеческих индивидуумов в одном, отдельно взятом и не слишком большом пространстве. Есть люди, с которыми ты можешь сосуществовать, и тебя не раздражает чавканье, с которым твоя вторая половина ест салат оливье, ее колготки на трубе в ванной, волосы в раковине и окурки в блюдечке. Половину, в свою очередь, не раздражает ноутбук в кровати, носки под диваном и забытые третьего дня в микроволновой печи сморщенные, засохшие сосиски. И если все это для остроты сдобрено некоторым количеством здорового секса, который не противен обоим, — вот тебе и любовь.
Чудесная, надо сказать, вещь!..
Все заняты своими делами, и никто никому ничем не обязан. Если очень уж припечет, можно какое-то время пожить «общей жизнью»: ходить, к примеру, в кино, или на концерт группы «Любэ», или съездить к ее мамочке на чай, или в Турцию — поваляться на пляже. Потом, когда «общая жизнь» надоест, опять разойтись в разные стороны — она сидит на кухне, качает ногой в стоптанной тапочке, курит и разговаривает с подругой. Он в «кабинете», переоборудованном из бывшей кладовки, на компьютере бьет гадов лучевым пистолетом с лазерным прицелом. В это время никто не ездит к мамочке, и на концерт все ходят отдельно друг от друга. Ну, а в постель ложатся вместе и там проделывают некий более или менее — в зависимости от темперамента и настроения — зажигательный набор гимнастических упражнений, после чего погружаются в сон.
Пилюгины с их взаимным обожанием, веселыми детьми и всякими прочими глупостями не в счет, ибо из каждого правила есть исключения, только подтверждающие правило.
Пустота, которая вдруг надвинулась на Хохлова так осязаемо и плотно, что хотелось раздвинуть ее руками, в его представление о любви не входила, ну никак!..
В это время хлопнула дверь и в комнату влетела Родионовна. Щеки у нее по-прежнему сияли, и на раскрытой ладошке она держала какую-то пластмассовую штучку.
— Вот! — сказала она радостно и сунула штучку Хохлову под нос. — Понял теперь?
Он заглянул и ничего не понял.
— Что это такое?!
— Это линзы! — сообщила она и опять пристроилась к нему на колени, заполнив пустоту до самого края. — Ну, вон они болтаются, видишь, зелененькие?
И они оба уставились на ее ладонь.
— Родионовна, — сказал Хохлов с изумлением, — так у тебя не глаза зеленые, а линзы такого цвета?!
— Ну да!
И тут Хохлова накрыла такая волна безудержной, сумасшедшей, небывалой любви, что он весь покрылся «гусиной кожей». От любви.
Он осторожно принял с ее ладони пластмассовую штучку, в которой болтались линзы, со всех сторон обнял Арину и прижал к себе так сильно, как только мог.
Она притихла и затаилась, будто что-то понимала!..
— Родионовна, — сказал Хохлов, чувствуя, что голос его тоже подводит, словно покрывается мурашками, пропади оно пропадом, — тебе кто-нибудь когда-нибудь говорил, что в женщине должна быть загадка? Зачем ты мне приперла свои линзы?! Чтобы я точно знал, что глаза у тебя ни черта не зеленые?!
— Ты же спросил, — ответила она тихо. — Не буду же я тебе врать, Митя.
— Не будешь? — переспросил Хохлов, отстранил ее от себя и посмотрел в глаза. — Никогда не будешь?
Глаза у нее были серые, самые обычные, и еще она моргала, видимо, после своих линз, и со странным благоговейным трепетом он поцеловал ее закрывшиеся горячие веки, и потом еще под глазами, и брови, и щеки, и шею, и понял, что она почти не дышит, и тихонько усмехнулся.
— Я тебя люблю, — громко сказал он своим необыкновенным голосом и шумно вздохнул. — Я тебя люблю всю жизнь.
— Это неправда, — возразила она, не открывая глаз.
Он и сам знал, что неправда, но какая разница?!
Какая теперь разница, кого и когда он любил, если есть только она, и в данный момент ему казалось, что всегда была только она, и только ее серые — самые обыкновенные! — глаза всегда смотрели только на него, только ему она улыбалась странной, загадочной женской улыбкой, ожидая того, что будет дальше, и это только сейчас и должно случиться, а вчерашняя глупость не в счет!..
И еще ему казалось, что нет никаких исключений из правил — вот оно, правило! И оно всегда выполняется, при одном лишь условии — что есть любовь, а у него есть любовь, совершенно понятная, ясная, и ее можно потрогать, обнять, посадить к себе на колени.
Вся любовь, которая только есть на свете, о которой писали старик Шекспир, старик Петрарка, старик
