– А что делать, если их интересует личность Тихоновой как личность? – спросил ей в тон Николай Вадимович. – Как тогда с ними разговаривать?
Олимпиада посмотрела на него с изумлением.
Но Марина не собиралась сдаваться! Если этот начальствующий молокосос ничего не понимает – мы ему объясним!
И она объяснила. Из объяснений выходило, что именно Олимпиада Тихонова виновата в «срыве публикации» о директоре крупнейшего из заводов, принадлежавших холдингу, хотя интервью было дано еще в феврале и с тех пор…
– А мы за интервью платили? – перебил ее Сорокин.
Нет, но это не имеет никакого значения, ибо деятельность такого превосходного холдинга должна и так освещаться именно потому, что она превосходна, и начальство превосходно, и все превосходно, и еще потому…
– И интервью не опубликовано? – уточнил Сорокин.
– Конечно, нет! Тихонова своими разговорами о подгузниках и врачах добилась только того, что такое уважаемое издание…
– Превосходное, – подсказал начальник, но даже тут Марина не поняла, куда и откуда вдруг подул ветер. Она была министерский работник, а в министерствах, как известно, с навигацией вообще худо!
– …и такое уважаемое издание, как газета «Труд», потеряло к нам всякий интерес как к компании, занятой важнейшими делами и занимающей одно из лидирующих мест…
Сорокин вернулся за свой стол, но в кресло не сел. Переложил какие-то бумаги, покопался под папками, извлек сложенную пополам газету и бросил ее на стол для переговоров. Газета поехала и остановилась напротив Олимпиады. Она потянула ее к себе и повернула.
– Это интервью сорвала Тихонова? Так оно вышло. Вот сегодняшняя газета!
Марина Петровна замолчала на полуслове.
– Это Настя, – с удовольствием объяснила Олимпиада и потыкала пальцем в статью, – она говорила, что поставит ее сразу же, как только место будет, и поставила! Мне надо ей позвонить, извините, Николай Вадимович.
– Конечно, конечно, – согласился начальник, – возвращайтесь на свое рабочее место. Мы еще поговорим о том, как именно, с вашей точки зрения, нужно перестроить работу.
– Как?! – поразилась Олимпиада, позабыв про Настю, «Труд» и предстоящее увольнение.
– Вы же только что говорили, что знаете – как! Или врали?
– Но вы… вы же хотели меня уволить!
– Кто вам сказал?
– Марина… Марина Петровна.
Сорокин помолчал.
– Вы возвращайтесь на рабочее место, – повторил он, – а с Мариной Петровной я еще поговорю.
Олимпиада поднялась и на деревянных ногах вышла из кабинета. Потом торопливо вернулась и неловко кивнула:
– До свидания.
– Еще увидимся.
Тем же порядком, по тому же коридору, с тем же портфелем ровно через пятнадцать минут после отбытия в увольнение она вернулась на место.
– Ну что? – спросил Никита с жадным любопытством. – Уволил?
– Да вроде нет. Сказал, чтобы шла и работала.
– Так я и знал! – воскликнул Никита жалобно. – Так и знал, никогда мне не везет!
– Да что такое?
– Как что?! Выпили бы на проводах, погуляли бы, а теперь не дождешься!
Олимпиада взялась руками за голову и захохотала.
Когда Люсинда примерно в восьмой раз спросила «Чего это такое, а?», Павел Петрович предложил ей заткнуться.
Именно так он и сказал:
– А теперь заткнитесь, пожалуйста!
Она очень ему мешала. Он строчил на компьютере, думал и анализировал, а она все приставала, а ему некогда было делить с ней ее эмоции.
Он привез Люсинду в студию «Салют», где были звукозаписывающие ателье и много офисов. Знаменитый продюсер Федор Корсаков задерживался, и рассерженный Добровольский немедленно достал из портфеля компьютер, уселся и стал строчить, не обращая никакого внимания на людей, на секретаршу с ногтями, выкрашенными зеленым лаком, и на Люсинду с ее эмоциями.
Эмоции били через край. В контору – Павел Петрович так и называл это место – они ехали на джипе. Он заехал за ней в больницу, где она дежурила возле тети Верочки, которая никак не приходила в себя и дышала через трубку, и сказал, что, если Люсинда хочет на прослушивание, нужно ехать.
