повезет! Нет, это невозможно!..
Часы показывали девятый час.
Обнаружив это, Добровольский вдруг совершенно расслабился, улегся обратно на подушку и обстоятельно пристроил на себя Олимпиаду Владимировну.
– Мне на работу надо, – сонным голосом сказала она. – Опоздаю, Марина меня съест! А-м-м! – И она укусила Добровольского в предплечье. – Возьмет и съест.
– Мне больно!
– Да ничего тебе не больно.
И они полежали, глядя в потолок, как будто там показывали райские картины. Ничего там не показывали, лишь трещина бежала от люстры в правый угол.
– Я не храпел?
– Храпел. Стены тряслись просто. Еще ты стонал и метался, чуть не столкнул меня с кровати. Тебе кошмары снились?
Добровольский подумал.
– Да нет. Не снились. Вообще у меня бессонница, я очень плохо сплю всегда, а сегодня что-то… разоспался.
– Вот и хорошо, – сказала Олимпиада и зевнула тихонько, – а я проснулась в семь, сходила в ванную, вернулась, а ты все спишь и спишь!..
– Зачем ты в семь ходила в ванную?
Тут Олимпиада ужасно смутилась.
– Ну-у, у меня были всякие дела… Умыться, зубы почистить, чтобы… чтобы быть свежей, когда ты проснешься! Вдруг тебе захочется меня поцеловать, а у меня зубы не чищены!
Он подумал.
– Ты теперь всегда будешь вставать в семь и бежать в ванную, чтобы почистить зубы?
– Всегда – хорошее слово, Павел.
– Очень хорошее, – согласился Добровольский, – и если ты не намерена вернуть своего кавалера…
– Павел!
Он передразнил ее. Она улеглась щекой ему на грудь и пальцем стала рисовать на ней круги. Там, где касался палец, кожа подтягивалась и покрывалась мурашками.
– Ты замерз?
– Нет, черт возьми!
Она еще порисовала немного.
– Ты знаешь, – сказала она через некоторое время, – я раньше думала, что все это совсем не так.
– Что это?
– Ну-у… постель. Вдвоем. Я думала, что это совсем не так.
Добровольский заинтересовался и скосил на нее глаза:
– Я не понял, а если не так, то… как? Вроде я не применял никаких новых технологий, все больше старые, проверенные!
– Да нет же! Просто, понимаешь, когда был Олежка, все это было… как-то не так. Он очень старался, но у него плохо получалось. А может, он и не старался. Помнишь, он сказал, что я замороженная рыба?
Добровольский помнил. Скорее он согласился бы с утверждением, что новым папой римским будет избран орангутанг, чем с тем, что Олимпиада Тихонова – замороженная рыба. В ее огне можно заживо сгореть, если его… не контролировать! Впрочем, разве он контролировал?..
– И знаешь, он всегда так закрывал шторы, так приготовлялся, как в поход.
– Ку-уда?
– В поход. С мыслями собирался, лоб морщил, а потом – хлоп, и все. Готово дело. Пара поцелуев, раз- два, и здоровый сон.
– Хлоп – это интересно, – согласился Добровольский.
– Ой, – перепугалась Олимпиада Владимировна, – прости меня, Павел! Господи, зачем я тебе это рассказала! Вот дура! Ну, прости, прости меня!
И она быстро поцеловала его в плечо, как лакей любимого батюшку-барина, припозднившегося с костюмированного бала.
– Я не понял, что ты так разволновалась?
– Но разве… разве можно одному мужчине рассказывать про другого?! Конечно, нельзя, да везде пишут, что ни в коем случае нельзя, а я расслабилась просто. Прости меня! Простишь?
Добровольскому надоели ее извинения, и вообще весь разговор был забавный до невозможности. Он давно не разговаривал в постели никаких таких разговоров.
Поэтому он схватил Олимпиаду Владимировну за шею с двух сторон, как бы намереваясь задушить, и спросил:
