Он все знал, все умел, он был их с мамой другом – всегда помогал, выручал, приезжал в выходные, если срочно требовалось спасать брата Митьку из какой-нибудь неподходящей компании или везти собаку Альму, объевшуюся остатками шашлыка, к ветеринару. Наверное, потому, что он пришел на работу последним – все остальные охранники к тому времени работали уже по нескольку лет, – получилось так, что он был приставлен поначалу к детям, Кате и Мите. Он встречал их, провожал, забирал, отвозил, и у них с Катей была своя жизнь: она рассказывала ему о кавалерах, о школе и о том, что с ней никто не дружит, потому что она губернаторская дочь. И он рассказывал понемножку – как ходил на Енисей, какого омуля поймал, как в Анадыре попал однажды в пургу.
Как-то у него заболел сын, совсем младенец, и ее мама, Любовь Ивановна, моментально нашли «понимающего» детского врача, который приехал ночью, дал какие-то порошки, и утром Глеб ожил, болезнь сына, казавшаяся страшной, сдалась без боя.
Потом Глеб ушел. Катя тогда уже вышла в Питере замуж и в Белоярск наезжала редко, но почему-то ее задело, что он ушел. Она приехала однажды, а Звоницкого нет.
«Так он уволился давно, – сказала Любовь Ивановна с обидой. – Уж и не знаю, чем мы ему не угодили, только уволился, и дело с концом! То ли в звании его повысили, то ли еще что. С отцом переговорил, а ко мне даже попрощаться не пришел!»
Катя тогда зачерпнула горсть семечек, из таза взяла крыжовнику, семечки ссыпала в карман, а крыжовник в подол сарафана, и пошла по крутояру к Енисею – их дача стояла над самой рекой. Там между двух огромных, янтарных, высвеченных солнцем сосен был натянут гамак. Катя уселась в гамак и стала неторопливо брать из подола крыжовник, по одной ягодке, и щуриться на солнце.
Она ела крыжовник, рассматривала енисейскую даль, отталкивалась босой ногой, с которой свалилась сандалия, от теплой, усыпанной иголками земли и думала о странном и не слишком веселом.
…Глеб Звоницкий был частью ее жизни – ее детства, ее дома, ее девичьих забот. Он всегда был рядом, и ей казалось, что это правильно и по-другому быть не может. Она выросла рядом с ним, вернее, она росла, а он как будто наблюдал за этим, охранял, оберегал и поддерживал ее, она выросла, и его не стало.
Ангел-хранитель, охранявший маленькую девочку, должно быть, отправился охранять какую-то другую, а эта… что же? Эта уже большая, а у больших нет хранителей!..
…Она никогда не была влюблена в него – боже сохрани!.. Слишком разное положение – охранник и губернаторская дочь. Слишком большая разница в возрасте, слишком разное отношение к жизни – она «родом из книжек», а он из спецслужб! Кроме того, у него была семья, которую он, кажется, любил, таскал фотографии щекастого младенца и показывал Кате. Катя младенца хвалила. Она знала, что чужих детей всегда нужно хвалить, вот и хвалила, и Глеб был счастлив.
…Ей никогда не приходило в голову, что она так радостно едет на университетских каникулах в Белоярск еще и потому, что в аэропорту ее будет встречать Глеб и по дороге на дачу они наскоро расскажут друг другу новости, происшедшие со времени ее прошлого приезда, поудивляются, порадуются, поогорчаются, оставляя основные разговоры «на потом». «Потом» всегда наступало через несколько дней, когда родители уже переставали бурно ликовать по поводу Катиного приезда и она получала некоторую свободу. Глеб вез ее к бабушке – в село верст за сто пятьдесят, и всю дорогу они разговаривали. Часто они садились за домом на лавочку и говорили не останавливаясь. Это называлось «рассказывать жизнь».
«Теперь я расскажу свою жизнь», – говорила Катя, а он слушал.
Мама даже сердилась немного.
«Господи, – говорила она, когда Катя приходила в дом, чтобы взять четыре пирога, каждому по два, и вернуться на лавочку под сиренью. – О чем с ним можно разговаривать?! Дался он тебе! Он же солдафон, намного старше тебя, а ты культурная, образованная девушка, в университете учишься! И не надоедает?! Вот смотри, отец узнает, что ты с персоналом фамильярничаешь, он тебе задаст!»
«Какой же Глеб персонал? – безмятежно возражала Катя и целовала мать в теплую, душистую розовую щеку. – Что ты говоришь, мам?! Ты сама меня сто раз учила, что относиться к людям свысока – глупость, пошлость и бескультурье!»
Мать терялась, не знала, что возразить, дочка казалась ей маленькой девочкой, требующей руководства и наставлений, а Катя тем временем уже сидела на скамейке, болтала ногами и слушала Глеба, который «рассказывал свою жизнь». Кажется, Любовь Ивановна немного побаивалась, что у Кати может случиться роман с неподходящим человеком, и успокоилась, только когда дочь вышла замуж.
Генка казался им более подходящим, вот в чем штука! Генка, нынче мечтающий свести ее в могилу, избавиться от нее любым путем, родителям казался лучше, чем Глеб Звоницкий, и Катя потом долго не могла понять, как же они все так ошиблись! Ну ладно она сама, неопытная влюбленная девчонка, но родители-то!..
Катя вышла замуж, но разговоры под сиренью, и в машине, и где угодно еще какое-то время продолжались, и она была уверена, что они никогда не кончатся.
И вот кончились в один день.
Глеб стал начальником охраны и ушел с работы и даже не попрощался с мамой!.. Он ушел и наверняка забыл о них, вычеркнул из жизни, как ненужное, устаревшее воспоминание: было и прошло, и быльем поросло!..
Катя никогда его не искала, не спрашивала у оставшихся в охране ребят, где он и что с ним, – еще не хватало!.. Катя постепенно его забывала и больше никогда не сидела на лавочке за домом. Разговаривать стало не с кем, и вспоминать ей не хотелось. Все ей казалось, что он ее предал, – глупое, напыщенное, книжное слово!..
Никто никому ничего не должен – это она стала понимать гораздо позже, а тогда ей казалось, что должен!.. Глеб был должен ей… себя.
Он должен был слушать, как она «рассказывает жизнь», разламывать пополам пирог с рисом и рыбой, зимой привозить завернутый в брезент кусок Енисея – аккуратный кубик льда, выпиленный далеко от Белоярска. Лед кололи, растапливали и пили, и это была самая вкусная вода на свете, куда там французским и швейцарским альпийским источникам!..
Он должен был остаться рядом, как спасательный круг, хотя Катю тогда еще не нужно было ни от чего спасать!..
Он должен был остаться рядом, но чуть поодаль, как тяжелое орудие дальнего действия, – мы мирные люди, но наш бронепоезд стоит там, где должен стоять!.. И если вдруг нам срочно потребуется помощь, участие, или, к примеру, жизнь за нас отдать, или собаку к врачу отвезти, мы должны знать, что есть человек, который немедленно все это проделает. И, по большому счету, нам все равно, почему он это делает – из любви к нам или по долгу службы!..
Он должен был «слушать ее жизнь» и «рассказывать свою», ей это было важно, но она никогда не задавалась вопросом, важно ли ему. Наверное, нет, и даже скорее всего нет, раз он так легко ушел от них и даже не попрощался с мамой!..
Все это Катя обдумывала в гамаке, отталкиваясь ногой от теплой и круглой земли и задумчиво щурясь на солнце, а потом встала и пошла домой.
В Белоярске отныне стало… неинтересно.
Ну и что? Подумаешь!.. Так тоже бывает – никакая не любовь, любовь у нее в Питере, очень красивая, яркая и похожая на ту, которую показывают в кино, а тут была просто такая… дружба. Ну, она закончилась. Всему на свете приходит конец.
Глеб вернулся еще один раз – когда она, похоронив отца и узнав о смерти матери, ушла из дому куда глаза глядят, уверенная, что следующая очередь ее и до утра она не доживет. Глеб тогда подобрал ее на улице, и она долго его не узнавала, как будто смотрела не наружу, а внутрь себя, и все, что там видела, было очень страшно. Он привез ее к Инне Селиверстовой, с которой был знаком, и вдвоем они кое-как привели губернаторскую дочь в чувство. Инна Васильевна раскрутила все дело с убийством отца и матери, и Катя, оплакав их, вернулась в Питер и больше в Белоярске не была никогда.
Теперь Глеб вернулся в третий раз – тогда, в «Англии», когда он окликнул ее, сидящую на диване со своим драгоценным портфелем, она увидела его и поняла совершенно отчетливо, как будто кто-то сказал ей об этом, что вот-вот случится нечто ужасное, непоправимое, огромное, что в очередной раз перевернет ее жизнь. Не зря же он появился в третий раз после стольких лет!..
Кажется, так и полагается, три раза – четвертого не будет, это точно.
