– …Почему ты на меня так смотришь?
– А?!
Глеб Звоницкий медленно повернул голову, разлепил веки и повторил:
– Почему ты на меня так смотришь? И почему мы не едем?..
– Господи, да мы же приехали! Вот мой дом!
– Хороший дом.
– Да. Наверное. Папа выбирал.
– Анатолий Васильевич выбрал тебе отличный дом.
– Ты подожди, я тебе помогу! Сам не вылезай!
– Катя, я не инвалид и не грудной ребенок.
Она обежала машину и принялась тащить его за руку, и он досадливо отстранился.
– Я сам.
– Глеб, – тихонько спросила Катя, когда он кое-как вывалился наружу и утвердился на непослушных, будто чужих ногах, – можно мне спросить?
– Спроси.
– Почему ты, когда ушел с работы, не попрощался со мной? И с мамой не попрощался? Она мне тогда жаловалась, что ты только отцу сказал об уходе, а к ней даже не зашел! – Взявшись рукой за распахнутую дверь машины, Глеб пристально смотрел на нее, а она продолжала говорить, слишком быстро, как ему казалось. – Я просто приехала однажды, а тебя нет. Я потом часто думала, что мы тебя обидели, что ли!
– Никто меня не обижал.
– Тогда почему?
Он не мог сказать ей правду – стоя у нарядного подъезда щегольского дома на Каменноостровском проспекте и мечтая только о том, чтобы его не стошнило прямо здесь!
Да и какую именно правду?! В своей нынешней жизни Глеб точно знал – есть несколько правд, и они все достоверны, хоть отличаются друг от друга как небо от земли, и неизвестно, какую из них выбрать!..
Поэтому он сказал глупость:
– Катя, это было так давно, что я уже ничего не помню. У меня вообще дырявая память.
Это как раз была ложь, такая откровенная, что Кате стало за него стыдно. Ей стало стыдно, и она моментально отдалилась от него, он это почувствовал, несмотря на пожар и адский грохот в голове. Была рядом, а оказалась далеко-далеко.
– Ну и ладно, – сказала она, словно утешая себя тем, что ничего другого, собственно, она и не ждала от этого человека. – Не помнишь так не помнишь. Пойдем потихонечку.
Он зашаркал к подъезду. Она широко распахнула перед ним высоченную дверь с медной начищенной ручкой. Нужно было преодолеть еще несколько пологих ступенек – до лифта.
Глеб тяжело дышал.
– Доброго денечка, Катерина Анатольевна! Господи Иисусе, кто это с вами?
– Это мой друг, Любаша! Вы не обращайте внимания, он выпил лишнего, и его какие-то хулиганы обобрали.
Маленькая женщина с серым лицом, серыми волосами и в серых, вытянутых на коленках штанах зацокала языком, провожая странную парочку серыми востренькими глазками.
– А Геннадий Петрович не приезжамши! – вслед парочке громко сказала она. – Как давеча уехамши, так больше и не приезжамши!
«Это ж надо такому быть, а? Это что ж такое делается, люди добрые? Это какие такие времена наступили, что приличные женщины средь бела дня к себе в квартиру алкоголиков водят и не боятся ни людей, ни молвы, ни собственного мужика законного?! А с виду такая овечка, такая тихоня, как мышка шмыгает туда-сюда, глаз не поднимет, голоса не повысит, и на тебе, туда же!.. Не зря говорят – в тихом омуте черти водятся! Вон у ней вид какой, аж порозовела вся – видать, в нетерпении находится! И как только совести хватает в дом тащить, в постелю супружескую?!»
Дверь лифта тяжело хлопнула, закрываясь, деревянные створки сошлись, кабинка дрогнула, и они поехали. Лифт был старинный и ехал с медленным достоинством.
– Будет теперь история, – пробормотала Катя. – Она такая болтушка, эта Люба.
– Наплевать, – сказал Глеб, утешая ее. – Она меня видит первый и последний раз. Поговорит-поговорит, а потом забудет, неинтересно станет. Без дополнительного притока информации.
– Ну да, – согласилась Катя. – Конечно.
Она и так была далеко, а тут ушла еще дальше.
Все правильно.
Никто никому ничего не должен.
Он придет в себя, дослушает до конца ее историю, даст ей совет, как следует поступить в такой непростой ситуации, потом уедет и никогда не вернется.
Третий раз – последний.
Она пропустила его в квартиру, заперла дверь на все замки!
– Ванная там. Я открою воду и принесу тебе халат. Он ничей. Ниночка когда-то хотела подарить его Диме, но он от нее ушел. Она потом этот халат видеть не могла и привезла мне. Он так и лежит нераспакованный. Так что можешь его спокойно надеть.
– Катя.
– Полотенца я положу чистые. Ты свою одежду просто свали на пол, мы потом разберемся, что можно спасти, а что нельзя.
– Катя, что случилось?
Она не могла ему сказать, что случилось. Ничего не случилось. Случилось, что его нет, а она уже почти поверила в то, что он есть.
Как об этом сказать?!.
Она стремительно ушла от него в глубь квартиры. Глеб проводил ее глазами. Вдалеке что-то грохнуло, потом полилась вода.
Глеб пожал плечами. Думать у него не получалось, и он не знал хорошенько, о чем именно следует думать.
Он пошел на звук и дошел до ванной, которая по размерам, должно быть, равнялась его белоярской квартире. Катя что-то делала возле огромной ванны.
– Мне нужно позвонить, а телефона нету, – сказал Глеб, морщась от сверкания. Пожар в голове разгорелся еще сильнее, как будто керосину плеснули. – Дай мне телефон.
Она кивнула, обошла Глеба, и он опять двинулся следом за ней. Как, черт возьми, можно жить в такой квартире, когда это не квартира, а стадион?! Карту местности нужно выдавать при входе, чтобы не заблудиться!
На этот раз Катя оказалась в кухне, а может, и не в кухне, но, по крайней мере, там был стол, стулья и какие-то шкафы темного дерева, и вазы, и люстра, низвергающаяся с высоченного потолка, и еще плита была, а на плите кофейник.
– Кофе хочется, – жалобно сказал Глеб, рассматривая начищенный медный бок кофейника. – Свари мне кофе.
Она молчала, и он посмотрел на нее.
Она держала в руке мобильную трубку, и вид у Кати был дикий.
– Что?
– Это не мой телефон, – выговорила она быстро. – Это Ниночкин.
Глеб подошел и взял у нее трубку.
– Где ты его взяла?
– Я не знаю! Глеб, я не помню! Наверное… наверное, я его схватила, когда увидела, что Ниночка лежит… наверное, он с ней рядом лежал, и я его схватила…
– «Наверное» лежал или точно лежал?
– Я не помню! – отчаянно закричала Катя Мухина. – Я не знаю! Я сейчас стала искать свой телефон, а нашла этот!..
