– Я ушел с работы. Я так себя хвалил. Я был такой… молодец! Я принял единственно верное решение, потому что никакое другое было невозможно. Я знал, что должен уйти, и ушел. И первые три недели мне было просто отлично. Или три дня. Я хвалил себя, возил сына в школу, а жену к теще, и все было отлично. А потом я стал ждать, когда ты прилетишь. Июнь месяц был. Ты сдала экзамены и должна была вот-вот прилететь. Я уговаривал себя, что ко мне это больше не имеет отношения. Я ненавидел себя за слюнтяйство. Я даже пытался рассказать жене свою жизнь, но у меня ничего не получалось! Мне было неинтересно ей рассказывать, понимаешь?! Да и она не слушала, ей тоже было неинтересно! А потом ты прилетела. Конечно, я поехал в Храброво, помнишь, аэропорт в Белоярске?
– Помню, Глеб.
– Тебя встречал какой-то новенький, его взяли на мое место, и у тебя было удивленное лицо. А я стоял так близко, что слышал, как ты спросила его обо мне, а он…
– Он пожал плечами и сказал, чтобы я лучше у папы спросила, – подхватила Катя. – Еще он все сумки перепутал, а я думала, что ты с папой уехал или тебя мама на базар услала. Я еще на нее рассердилась – как это она могла тебя услать, если меня всегда встречал только ты!
– Это была глупость – встречать тебя в аэропорту. И ты не могла меня видеть, и я не мог подойти к тебе, и этот парень тащил твои сумки, а я шел за вами, и мне хотелось взять тебя за руку и сказать: здравствуй, Катя!..
Он подышал открытым ртом и все-таки нагнулся за сигаретой, что было непросто. Катя опередила его. Она нырнула куда-то под диван и подала ему пачку.
– Потом меня стало мучить, что никогда и ничего не было! Я сто раз представлял себе, как это могло быть. Я ложился спать с женой и думал о тебе. Как мы едем, останавливаемся на взгорке пить кофе, где мы всегда останавливались, и вокруг ни души и только мы с тобой. Я представлял себе, как я тебя целую, и у тебя становится удивленное лицо, и ты на ощупь ставишь на капот свою чашку, а потом обнимаешь меня, неуверенно, слабо. А мне хотелось тебя тискать, сжимать, рвать на куски, и я боялся тебя напугать. Во сне боялся, понимаешь?! Потом я просыпался. Я думал, что ты лежишь рядом со мной, что я просто случайно заснул… после всего, что у нас было, и оказывалось, что ничего не было. Я все придумал. Мне приснилось. И нужно вставать, собираться на работу, везти ребенка в школу, а потом еще звонить жене, это уже в обед! Я звонил и спрашивал: ну, как твои дела? А она мне говорила: все нормально, нужно купить хлеба, или мяса, или сыра. А я отвечал, что куплю, и больше мы ни о чем не говорили. Потом наступала ночь. Я ложился и разговаривал с тобой. Я так отлично все придумал. Я мог разговаривать с тобой часами, и моя жена не догадывалась, что я говорю не с ней, а с тобой! Я спал с тобой, а она думал, что я сплю с ней. И я очень себя хвалил, потому что справился. Я справился с собой и с тобой!.. Я сохранил семью, у меня все хорошо, я победитель.
Глеб осторожно закурил сигарету. Дым показался ему вкусным, как будто он не курил много месяцев, и сразу легко и приятно зашумело в голове.
– А потом я развелся. Я все время врал. И это было невыносимо. Я просто ушел, и не стал ничего объяснять, и долго мучился, потому что обидел жену, а она ни в чем не виновата, понимаешь?! Во всем виноват я один.
– И еще я виновата, – задумчиво сказала Катя Мухина. – Мне нужно было сразу послать тебя к чертовой матери, а мне так нравилось, что ты есть в моей жизни. Ты решал все мои проблемы, и все беды как-то сами собой кончались, как только я тебя видела, и мне с тобой всегда было так спокойно!..
– Спокойно? – переспросил Глеб Звоницкий.
– Ну да, – продолжала она как ни в чем не бывало. – Ты был чем-то обязательным и незыблемым, как скала над Енисеем, и мне это нравилось, только мама волновалась, что у нас с тобой может получиться роман, и она мне все время говорила, что я фамильярничаю и что у тебя жена, и все такое!..
– Любовь Ивановна говорила, что у нас может быть роман?!
– А что тут такого? Я проводила с тобой столько времени, что ей казалось… Только я думала, что тебе на меня наплевать. Я думала, что ты просто так, по долгу службы! А потом появился Генка, и он так красиво ухаживал, а я…
Глеб, кряхтя, наклонился и сунул сигарету в пепельницу. Катя, конечно же, сразу полезла за ним и стала подставлять эту пепельницу так, чтоб ему было удобней совать в нее сигарету. Он оттолкнул пепельницу и взял Катю за локти.
– Катя, – сказал он, глядя ей в лицо. – Ты меня никогда не любила?
Она вертелась, как уж на сковородке, пытаясь высвободиться. Но он держал ее крепко, двумя руками. Руки были очень горячими, и ей моментально стало жарко.
Жар поднялся по коже, залил шею, щеки и лоб, и даже под волосами стало жарко.
Она глубоко вздохнула.
– Катя?
– Зачем ты бросил меня, Глеб? Как ты мог меня бросить? Если б ты остался, ничего бы не было! И родители были бы… живы, и я тоже! А я умерла, когда ты меня бросил! А теперь ты меня спрашиваешь про любовь!
Он, потрясенный, молчал.
– Ты меня не любишь?
Что он мог знать о любви, думала Катя, он же прибыл из другого мира, из далекого созвездия?!
Там, должно быть, все по-другому.
Там, должно быть, женщин почитают друзьями, рассказывают им истории из жизни и закусывают эти истории пирогами с рисом и рыбой. Там, должно быть, всем наплевать на то, что у этих самых женщин есть не только душа, но и тело, и собственные странные и душные фантазии, с которыми невозможно справиться в одиночку – только вдвоем.
Там небось дети вылупляются из яиц, которые приносят на солнечный берег огромные морские черепахи.
Впрочем, это был уже бред, и Катя совершенно отчетливо понимала, что это бред.
– Я все время думала о тебе, – сказала она тоненьким голосом и поцеловала его руку. – Я тоже все время представляла, как это у нас будет. Я знала, что не будет, и все время представляла, понимаешь? А однажды мне приснился сон.
Она взяла его руку и провела ею по своему лицу. Глеб смотрел на нее.
– У меня температура поднялась. Ты знаешь, со мной так иногда бывает. Маме какой-то умный врач сказал, что такая температура называется стрессовой. После экзаменов или каких-то трудных дел. Ничего не болит, а температура поднимается.
– Я все знаю про твою температуру, – сказал Глеб. – Я в машине всегда возил аспирин и парацетамол.
– Ну да. Я прилетела в Белоярск, и мама сказала, что ты ушел. Я весь день просидела в гамаке над Енисеем, и назавтра у меня поднялась температура. Высокая. – Она снова поцеловала его руку, как будто не могла удержаться. – Это была самая лучшая температура в моей жизни. Я лежала в своей комнате, наверху, и мне приснился сон. Как будто мы идем по дорожке, ну там, на даче, и ты толкаешь крошечный велосипед, почти игрушечный, а на нем едет девчонка. Ей, наверное, года три. И у нее карие глаза, как у тебя, и кудри. Как у меня. И зовут ее Маша, понимаешь?
– Понимаю.
– А мне идти так тяжело, потому что у меня живот. И я говорю, что надо бы на ультразвук сходить, потому что мы не знаем, кто там у нас, а ты говоришь: зачем идти, когда и так понятно, что там мальчик!.. А потом я проснулась, но не до конца. Мне было неудобно очень и жарко, должно быть от температуры!.. Солнышко светило в окно, я лежала, глаза не открывала и точно знала, что мне так жарко, потому что ты на меня положил ногу. Или руку. Я лежала и думала: вот собака, ведь знает, что я беременная, а все равно разлегся и ноги и руки на меня пристроил!.. А потом я открыла глаза, но все равно не проснулась. Я открыла глаза, увидела солнце и решила: не может быть, чтоб ты на меня положил руки и ноги! Если солнце светит, значит, ты давно уехал на работу!
– Катя…
– И оказалось, что ничего этого нет, а просто у меня температура и я лежу в своей комнате на втором этаже. И больше никогда тебя не увижу. Никогда.
