Она не могла рассказать ему про крайне низко организованных мужских особей, и про свой страх, и про кислоту, залившую внутренности. И еще про то, что все, что он затеял, – не для нее.
Он ошибся. В пылу своего курортного расследования, которым он, оказывается, занимался, он принял одно за другое. Он принял Марину за кого-то еще. За развеселую и ничем не обремененную девицу, которая станет пить с ним пиво, скакать по трехспальному сексодрому, валяться на пляже, почесывать пятки, обмирать от теннисных побед и бронзовой груди эпохи Возрождения.
Она не такая. Она не станет. Она не может.
Он все перепутал.
– Все зашло слишком далеко, – сказала она холодным профессорским голосом. Этот ее голос Эдик Акулевич называл «кафедральным». Шутил. – Прости меня. Не знаю, что на меня нашло.
– Что нашло?
– Я не должна была ничего этого делать.
– Чего этого? Пить пиво? Купаться в бассейне?
Он не понимал, что такое могло с ней произойти за одну минуту у него на глазах. И что теперь с ней делать?
Ее нужно было как-то возвращать оттуда, где она оказалась сейчас, это-то он понимал. Только как? Как возвращать, если он понятия не имеет, что с ней?!
– Федор, мне нужно идти. Правда. Я… слишком увлеклась. Это непростительно, я знаю, но все же я прошу меня… простить. Где мои тапки? А, вот они.
Он продолжал сидеть.
Господи, сделай так, чтобы он не двигался, чтобы он так и сидел, свесив до пола длинную руку, чтобы только не делал ни одного движения, потому что если не сделает, значит, все правильно. Значит, так оно и есть – крайне низко организованные, примитивные существа другого биологического вида, и жаль тратить на них свою единственную жизнь, и мама права, Беркли с Йелем единственное, ради чего стоит жить.
Тут он понял, что она непременно уйдет «навсегда» и больше он ее не увидит, потому что завтра, едва рассветет, она на попутном грузовике укатит в Москву – оправдываться перед семьей за недостойное поведение и садиться за написание следующей диссертации – «академической», наверное, потому что докторскую она уже написала и даже защитила. И только так она смоет с себя позор двух последних дней, и имя этому позору – Федор Федорович Тучков Четвертый.
Надо было спасать положение, а он понятия не имел, как это делать.
Трясущимися руками Марина изо всех сил потянула пояс халата, проверяя, надежно ли он завязан.
Боже, боже, и она еще мечтала, как станет с ним сегодня спать. Не… заниматься любовью, а спать – ручку под щечку и так далее. Мечтала, что станет смотреть на него, спящего. Разглядит ресницы, брови, родинку на правой щеке.
Погладит. Оценит. Попробует на вкус. Без горячки, спешки и его дурацкого верховодства.
Как она могла? Как она посмела?!
– Марина?
– Нет. Я не могу. – Она перепугалась, потому что не была уверена, что сможет с ним разговаривать так, как надо.
Так, как надо для того, чтобы уйти от него – немедленно и навсегда.
Она решительно потянула с пола свой рюкзак – только бы зарыдать не сейчас, а хотя бы за дверью! – повернулась и двинулась, чтобы идти, и он подставил ей подножку, и она животом упала к нему на колени, а рюкзак плюхнулся в бассейн и сначала поплыл, а потом как-то моментально потонул.
Федор и Марина наблюдали за тем, как он тонет.
– Отпусти меня.
– Нет.
– Ты не понимаешь.
– Нет, – признался он, – не понимаю. И боюсь, что если пойму, то стану так злиться, что лучше уж мне не понимать.
– Пусти меня! – крикнула она, дернулась и заплакала.
Федор перехватил ее, посадил, прижал к себе, лицом к плечу. Она вся дрожала, и он вдруг обрадовался силе ее эмоций.
Пусть дрожит, черт побери, если она дрожит
Хорошо, что они встретились. Могли бы ведь и промахнуться – запросто.
– Это страшно, конечно, – сказал он и потрогал губами мочку ее уха. – Я сегодня от страха чуть не умер. Ты меня… выручила. Хорош бы я был, если бы…
– Если бы что? – вдруг спросила она с интересом.
Надо было продолжать, а продолжать было стыдно.
– Если бы я ничего не смог. От страха, – выговорил он с усилием. Марина подняла голову и недоверчиво посмотрела на него. – В восемнадцать лет все казалось проще.
– Видел бы ты меня в восемнадцать лет, – пожаловалась она. – У меня сороковой размер обуви, и я носила папины сандалии и была выше всех.
