лежали одна к одной. Марина исподлобья быстро глянула в спину Элеоноры Яковлевны, выбрала самую большую и отправила в рот. Под языком стало сладко и холодно, и острый, ни с чем не сравнимый аромат, который бывает только у малины и только в июле, сразу ударил в нос. Марина зажмурилась.
– Боже мой, как это замечательно! – восклицала Элеонора Яковлевна, держась за сетку всеми пальцами, как мартышка в зоопарке, измученная сидением в клетке. – Как замечательно, Федор, что вы играете в теннис! Моя Оленька мечтает, просто мечтает научиться! Вы должны ее научить! Пообещайте мне, что вы этим займетесь, Федор!
– Станьте в очередь, – предложила издалека вредная Вероника, – последним занимал Геннадий Иванович.
Элеонора Яковлевна не обратила на девчонку никакого внимания.
– Федор, вы просто обязаны! Оленька бредит теннисом! Она смотрит по телевидению все игры подряд, от первого до последнего… этого… как его… от первого до последнего периода!
Вероника невежливо фыркнула. Федор остался невозмутимо-галантным, в любую минуту готовым к любым услугам.
Нет, все-таки он кретин, хоть и превратился волшебным образом из мешка с соломой в атлета эпохи Возрождения!
Марина опять воровато оглянулась по сторонам и вытащила еще одну ягоду, опять кинула в рот и зажмурилась от счастья.
Когда глаза открылись, неожиданно обнаружилось, что Тучков Четвертый смотрит на нее из-за сетки. Просто глаз не отрывает.
Что такое?
У нее не было никакого опыта, и она понятия не имела, что может означать пристальный и странный мужской взгляд, от которого как будто делается горячо лицу, а позвоночнику, наоборот, холодно. Она поняла только одно – он видел, как она потихоньку таскает из чужой корзины чужие ягоды, и стремительно покраснела. Даже дышать стало трудно.
Он как будто сообразил и моментально отвернулся – из вежливости – и стал с преувеличенным вниманием слушать, что толкует ему Элеонора Яковлевна про Оленькину любовь к спорту вообще и к теннису в частности.
– Наверное, все-таки лучше поговорить именно с ней, – наконец сказал он. – Все-таки это нагрузка, бегать надо… много и быстро. Может быть, ей не захочется?
Марине показалось, что в голосе у него звучала робкая надежда на то, что Оленьке «не захочется». Нежная мать уверила, что непременно «захочется». Вероника снова закричала и даже топнула ногой, оставив мокрый след на чистом асфальте. Элеонора Яковлевна отцепилась от сетки, проворно сошла с газона, ухватила Марину под руку и увлекла за собой.
Федор проводил ее глазами.
Ему не хотелось, чтобы она уходила. Со вчерашнего дня, когда он увидел ее длиннющие ноги и крепкую грудь, обтянутую черной майкой, ему хотелось, чтобы у них… как бы это выразиться… все получилось. Не то чтобы он специально это планировал или задался целью во что бы то ни стало совратить строптивую рыжеволосую профессоршу с пути истинного, но его первоначальные планы изменились. Теперь она его занимала, и ему было приятно, что он так поразил ее своим молодецким видом. В том, что поразил, не было никаких сомнений.
Кажется, Элеонору Яковлевну он тоже поразил, а также возможно, что он поразит еще и голодающую Оленьку. Это значительно хуже, потому что Федор Тучков отлично понимал, что отвязаться от них будет трудно. Мама с дочкой, несмотря на всю возвышенность и тонкость, – вовсе не угрюмая профессорша с ее интеллигентской рефлексией и ярко выраженной неуверенностью в себе.
– Кто бы мог подумать, – бормотала Элеонора Яковлевна, волоча Марину за собой, – кто бы мог подумать… А с виду и не скажешь… Верно, не скажешь, Мариночка?
Мариночка упрямо молчала. Если мамаша решила немедленно и безотлагательно пристроить дочь за Федора Тучкова Четвертого, она помогать и способствовать не станет.
– Мариночка, а вы не знаете, Федор Федорович… на машине приехал или на поезде?
– Не знаю.
– У кого бы это узнать, как вы думаете?
– Понятия не имею.
– Может, у администратора? Или у сторожа на стоянке? А?
– Я не знаю.
– Ах, ну как же так, Мариночка! Надо же, какой… приятный молодой человек!
– Разве он молодой? – спросила Марина неприятным голосом и покосилась на корзиночку. Ей было стыдно, что она съела у Элеоноры Яковлевны две малинины и теперь вроде бы чувствует себя обязанной. – Молодой человек – это вон, Сережа! А тот… Федор то есть, вовсе не молодой…
– Ах, ну что вы говорите! Конечно, молодой! Доброе утро, Сереженька!
Сережа энергично подтягивался на турнике. Пот тек по мужественным рукам в переплетении вздутых вен, заливал римский нос и подбородок – тоже, вполне возможно, римский.
Почему-то вид потного и мужественного Сережи не доставил Марине никакого удовольствия – в отличие от Федора Тучкова, на которого она, пожалуй, могла бы смотреть до вечера, если б не Элеонора с корзиночкой и ярко выраженными матримониальными планами.
– Доброе утро! – бодро прокричал Сережа, залихватски спрыгнул с турника и тут же стал приседать, закинув на затылок руки. Быть может, отчасти римские.
– А где же Юленька? Юленька, здравствуйте!
