Я держусь. Собственно, ничего не происходит.
– Как ты там, маленькая? Как ты… пережила?
– Что, Андрюш?
– Да все! Похороны, речи, всю эту… чушь собачью?
– А ничего не было.
– Как… не было?
– Так, не было. Его увезли в Иркутск, он же оттуда родом, и все. На похоронах никого не было, я не разрешила. Я… только что вернулась.
– Почему ты мне не позвонила?! Я бы сразу прилетел. С кем ты там, Глаша? И где?!
– На даче.
– Почему не в Москве?! Он же, насколько я понял, как раз на даче и… и ты там…
– Я здесь, – согласилась Глафира.
Почему-то именно сейчас, «в эту трудную минуту», как пишут в плохих романах, ей не хотелось с ним разговаривать.
– Я немедленно приеду, – решительно заявил Андрей, разговаривать с которым ей нынче почему-то не хотелось, – это ужасно, что ты там одна! Можно мне приехать?..
Если бы он не спросил, она бы не сопротивлялась, конечно. В конце концов, надеяться ей больше не на кого, только на него, на Андрея! Но он зачем-то спросил – можно? – и она ответила:
– Нет.
Он опешил:
– Что – нет?
– Нет – значит нет, – пояснила Глафира безмятежно. – Нет – значит не приезжай, Андрюша.
Он помолчал, и молчание его выражало недоумение и огорчение. Он умел хорошо, выразительно молчать.
– Глаша, – начал он осторожно, – что происходит?
Ей стало смешно, и она засмеялась. Вот действительно!.. Что происходит?..
– Ничего не происходит, – сказала она весело. – Просто у меня муж помер, и я его только что похоронила… Я как раз с похорон прилетела, я тебе об этом уже сообщила!
– Я не виноват, что он помер, Глаша.
– Конечно, нет, – успокоила его она, спохватившись.
Раз от раза она как будто забывала эту его черту и потом вспоминала – с огорчением. Во всем и всегда он искал виноватых, кажется, с единственной целью – установить, что он не виноват. Никогда. Ни в чем.
– Никто не виноват, Андрюша, – повторила Глафира задумчиво. – Я одна виновата.
– Ты что, с ума сошла?! Чокнулась от горя?! Ты-то в чем можешь быть виновата?!
– Да во всем, – твердо сказала Глафира, и он через свою трубку, прижатую к уху, вдруг почувствовал, как далека она от него и как стремительно удаляется, исчезает, вот-вот совсем исчезнет.
Он не обладал чрезмерным воображением, но эту картину увидел
Что он станет без нее делать?! Как жить?! Чем и для чего?!
Сделав над собой усилие, он разогнал туман, в котором она исчезала.
Какая-то чепуха на постном масле. Почему он должен что-то такое делать… без нее?! В конце концов, никаких препятствий теперь вовсе не осталось. Муж – главное препятствие! – взял да и помер, неожиданно для всех. Это он хорошо придумал. Освободил. Разрубил узлы.
Мысль была настолько… стыдной, что Андрей заговорил быстро и горячо:
– Короче, я сейчас приеду! Чего там сидеть, на этой даче! Я тебя отвезу к маме, по дороге мы где- нибудь поедим, и ты мне все расскажешь.
– Андрюш…
– Надо было сразу мне позвонить, я бы прилетел!
– Ты это уже говорил.
– Глафира! Что с тобой?!
– Ты это уже спрашивал.
Он растерялся. Переговоры зашли в тупик. Вернее, пошли по кругу. Это он уже говорил, а об этом уже спрашивал…
– Короче, я сейчас буду, – объявил он, запутавшись между кругами и тупиками.
За спиной у Глафиры вдруг что-то с силой бабахнуло так, что эхо прокатилось над соснами, она вздрогнула и уронила телефон со смятенным Андреевым голосом внутри.
И медленно оглянулась.
Странное дело. Дверь на террасе, двустворчатая, высоченная и тяжеленная, которую Глафира оставила нараспашку, теперь была наглухо закрыта.
Но она не может закрыться… сама по себе!
Она специально сделана с какими-то «стопорами» и «упорами», чтобы случайный сквозняк не мог ее захлопнуть!.. Разлогов говорил, что, если такими дверьми хорошенько хлопнуть, ровно половина участка окажется засыпанной битым стеклом.
Извержение вулкана Везувий. Гибель Помпеи.
Позабыв про телефон, Глафира быстро пошла к дому. Поскользнулась на жухлой траве и чуть не упала.
Сердце сильно колотилось, и ладони вспотели. Сосны шумели в вышине, и их шум вдруг показался Глафире угрожающим.
Перед террасой, спускавшейся в сад широкими пологими ступенями, было светлее. Глухие заросли жасмина и старой сирени отступали к беседке и мангалу, которым Разлогов очень гордился и даже на работу не ездил, когда его устанавливали, – наблюдал и помогал класть печь, это Разлогов-то!..
Шлепая нелепыми тапками, Глафира взобралась по ступеням на террасу и потянула на себя дверь. Дверь не шелохнулась. Глафира перевела дыхание, зачем-то подергала холодную и влажную ручку и опять потянула.
Так, спокойно. Она не может захлопнуться – «стопоры», «упоры» и всякое такое…
Эту дверь закрыть и запереть можно только изнутри.
Изнутри… Изнутри…
Глафира скатилась со ступеней, оступилась, шлепанец свалился с ноги. Бежать в одном было неудобно, но она бежала.
Были еще два входа – со стороны ворот и подъездной площадки, и в цокольный этаж вела отдельная дверца, которой пользовался в основном садовник Юра, а зимой голый Разлогов сигал из нее в сугроб, насидевшись до обморока в сауне.
Глафира
Парадный вход в ее – в разлоговский! – дом был закрыт наглухо.
Его не открывали с того самого дня, когда она, Глафира, приехав домой, нашла на полу в гостиной Разлогова. Беломраморное нелепейшее крыльцо с балюстрадой было застлано мокрыми листьями, которые никто больше не убирал.
Глафира навалилась на дверь, но что толку наваливаться!..
Внезапно ледяной и плотный ветер как будто кинулся холодом ей в лицо, раскидал волосы, обдал горящие щеки, и листья полетели под ноги, как карты из рассыпавшейся колоды.
Глафира замерла.
Там, в доме, кто-то ходил. Неясная тень прошла в окне, Глафира видела ее смутное шевеление. С улицы казалось, что в доме темно, но все же тень шевелилась – совершенно отчетливо!
– Господи, – пробормотала Глафира, и зубы у нее стукнули.
Два стрельчатых окна гостиной выходили на парадное крыльцо по обе стороны высоченной готической двери, и там, за этими окнами, кто-то чужой ходил по ее дому!
Он, этот чужой, запер двери и теперь хозяйничает там, внутри!..
Он, этот чужой, знает, что у дома больше нет хозяина, а Глафира не в счет! Ее можно оставить на
