нашла. – Не лечат, а калечат, и управы на них нет никакой! Ни-ка-кой! Только деньги из больных тянут!
– И «Скорую» не дождешься! – поддержали с центральной трибуны.
– Вымирает народ! Русский народ на грани вымирания, и врачи-убийцы тому только способствуют! – Шарашкин приподнялся с места и опять стал наливаться краснотой. – Никакого ядерного оружия не надо, нас с вами и так всех изведут, врачи постараются! Уже почти извели! Мутанты всякие появились, уроды, а они все одно талдычат: врачебная ошибка, врачебная ошибка!.. Это Запад на нас накинулся, происки всякие…
– Василий Иванович, угомонитесь, – попросила Таня.
«Я его вывожу, – деловито сказал в наушнике режиссер. – Продолжай про наследство и про медицину. Скажи, что на следующую программу ты пригласишь этого профессора и главврача больницы, где писатель помер!»
Депутат вдруг умолк, хотя продолжал говорить, но в огромной студии без микрофона голоса совсем не слышно, только некое отдаленное кваканье.
– Уровень здравоохранения в нашей стране, конечно же, очень низкий, – продолжала Таня, – и мы не раз в нашей программе об этом говорили, но, пожалуй, впервые у нас есть возможность разобраться в таком… своеобразном «деле врачей» до конца. Кто виноват в гибели писателя Грицука? Какие-то темные силы, которые он разоблачает в своей книге? Олигархи, которых он называет бандитами и шпионами? Или, может быть, речь снова идет о врачебной ошибке? Банальной врачебной ошибке, которая стоила жизни абсолютно здоровому человеку?
– Дайте сказать! Дайте мне сказать! – неслось с трибун.
«Очень живенько, – прокомментировал режиссер в наушнике. – Закругляйся!»
Таня виртуозно закруглилась, закончив как раз тем, чем и должно было закончиться, – обещанием призвать к ответу врачей, – грянула музыка, потом упала тишина, и свет погас.
Таня неотрывно смотрела в камеру.
– Всем спасибо, – на всю студию сказал радостный голос. – Съемка окончена, вы свободны!
Таня кубарем скатилась со ступенек и ринулась за декорацию. Как правило, после программы к ней выстраивалась очередь за автографами, а нынче у нее не было сил их давать.
Она вбежала в гримерку, плотно прикрыла за собой дверь, поискала глазами бутылку с водой, не нашла и попила прямо из чайника. Противная теплая вода тоненькой струйкой полилась на костюм.
– А, чтоб тебя!..
И в это время зазвонил ее мобильный.
– А, чтоб тебя! – огрызнулась Таня еще раз и схватила трубку. За телефоном поволочился шнур зарядки, который она не видела, снес со стола какие-то бумаги, и она присела, чтобы их собрать. В дверь в это время протискивалась гримерша Аллочка и сильно стукнула Таню по голове.
– Але! – простонала Таня в телефон.
– Ой, Танечка, прости меня, прости, я тебя не видела!
– Срочно зайдите ко мне, – ледяным тоном приказал в трубке генеральный продюсер Первого канала. – Что это еще за фокусы с генеральными прокурорами и министрами?! Вы что, обалдели там все?! И книга!.. Вы ее хоть читали?!
– Но… генеральный…
– Срочно, Таня. Прямо сейчас. И продюсер пусть зайдет. И режиссер.
На границе ему пришлось простоять почти час. Долгов никогда не понимал, почему так выходит?..
В Париж можно въехать и выехать из него за пять минут – пограничник смотрит в паспорт, потом смотрит на тебя, ставит фиолетовый штамп, и готово! За те же самые пять минут можно въехать в Барселону, Мадрид, Франкфурт, Женеву и на Мадагаскар! Видимо, там всех ждут, на этом чертовом Мадагаскаре! И пограничные окошки все работают, а если народу много, так еще и дополнительные открываются, а на родине, на этой самой границе, можно жизнь положить, и не для того, чтобы выехать, а для того, чтобы въехать! Как будто гражданин великой страны, только вступая на ее территорию, уже должен погрузиться в ожидающие его трудности, непреодолимые препятствия, непроходимые дебри, проникнуться, так сказать, духом!..
Долгов проникался духом, вздыхал, переминался с ноги на ногу – новые ботинки, купленные в Берлине от тоски, жали невыносимо. Он попробовал даже почитать, но не смог. Очередь двигалась неравномерно, скачками, уставшие после перелета люди нервничали и перебрехивались с «сильно уставшими», которые едва держались на ногах после принятого на грудь спиртного, заваливались на других и норовили или прилечь на пол, или пролезть без очереди. Приходилось все время бдеть, чтоб тебя не обошли, во все стороны крутить головой, чтобы не пропустить момент, если вдруг откроется дополнительное пограничное окно, ринуться туда и оказаться в очереди если не первым, то хотя бы в первых рядах, присматривать за портфелем, чтобы его не уволокли по ошибке или чтоб никого из «особо уставших» на него не стошнило! Где уж тут читать!..
И еще Долгов решительно не знал, что станет делать, когда все же возьмет штурмом неприступную цитадель, заберет со стоянки машину и поедет… куда?
Куда вы поедете, многоуважаемый профессор Долгов?
Ответа на этот вопрос многоуважаемый профессор не знал.
Дома пусто.
Алиса ушла от него, потому что он «невозможный человек», очень тяжелый и для семейной жизни непригодный. Пару раз они поговорили по телефону – как чужие, и это было ужасно. Он «поставил ее в известность», что на днях улетает на конференцию в Берлин. Она сообщила ему, что некоторое время поживет у подруги, которая «плохо себя чувствует».
Поначалу Долгов был уверен, что вся эта канитель быстро закончится – у них и прежде были размолвки,
