– А… кем он вам приходился, этот самый Грицук?
– Мужем, Михаил Алексеевич.
Этого Глебов никак не ожидал. Настолько, что не смог совладать с собой. Он разинул рот и уставился на Свету.
– Давайте поедем куда-нибудь, – велела она. – Я больше не могу здесь находиться. Вы сказали Ярославу об этом письме?
– Нет, конечно. Подождите, каким мужем?! Он не мог быть вашим мужем! Он старый хрен и вообще… придурок, а вы!
Она печально на него взглянула.
– Адвокатам не положено так выражаться, Михаил Алексеевич.
– Я лучше вас знаю, что положено, а что не положено адвокатам! Он не мог быть вашим мужем!
– И тем не менее был. Если хотите поговорить, давайте поговорим, только не здесь и не сейчас. Я позвоню вам, и мы встретимся, только не в издательстве, а… в городе где-нибудь! Хорошо, Михаил Алексеевич? И отвезите меня домой. Пожалуйста!
Ночь была слишком длинной и слишком темной. Шел дождь, и Долгов все время слушал, как капли стучат в подоконник, и этот стук не давал ему заснуть. Он долго уговаривал себя, что дождь – это хорошо, что только неврастеники не могут заснуть под шум дождя, и вспоминал одну свою пациентку, которая все уверяла его, что скоро умрет, так ей казалось. Пациентка была здорова, как лошадь, Долгов назначил ей все исследования, которые только существовали в природе, и эти исследования показали, что ее можно хоть завтра отправлять в космос на американском челноке «Шаттл» или на российском корабле «Союз».
Быть может, «Прогресс».
Пациентка очень переживала, что такая дура и доставляет профессору столько хлопот, но все равно время от времени искренне начинала помирать, звонить Долгову и спрашивать, не остановится ли у нее сердце и не упадет ли она замертво посреди улицы. При этом она безостановочно курила, обожала крепкий черный кофе и итальянское красное вино под названием «Ламбруско», которое заедала украинским салом, купленным на Бессарабском рынке. Весила она килограммов сто семьдесят и очень этого стеснялась, как и сала с «Ламбруско». Профессор уверял ее, что с сердцем у нее точно все в порядке, просто нужно несколько похудеть и вести более здоровый образ жизни.
– Вы же знаете, что я не могу, – жалобно говорила пациентка, преданно глядя ему в глаза. – Я все время на работе, а когда приезжаю домой, мне уже все равно, что есть, лишь бы побольше! И курить я не могу бросить, потому что без сигареты сразу начинаю засыпать, а мне никак нельзя засыпать, я же статьи пишу!
Эта самая пациентка весом в сто семьдесят килограммов писала статьи для глянцевых журналов – исключительно про любовь и про то, как следует соблазнять мужчин, и у нее это очень ловко выходило. Как соблазнять в лимузине, на работе, на корпоративном тренинге – все она объясняла, про все знала и всем могла дать совет. Долгов, натыкаясь на ее статьи, подписанные разными псевдонимами, всегда диву давался: неужели их пишет тяжелая одышливая тетка с вечной сигаретой в зубах, предпочитающая раздолбанные кроссовки любой другой обуви и разношенные джинсы любой другой одежде, нежно обожающая свою мамашу и называющая ее «мамусик»?!
Пациентка еще страдала бессонницей и, когда по ночам у нее не выходило писать про то, как нужно закрутить любовь с шефом или загорелым теннисным тренером, звонила Дмитрию Евгеньевичу и осведомлялась тяжелым виноватым басом, не умрет ли она. У нее было только два состояния – когда она работала или когда она помирала. Третьего никакого не было.
В эту ночь Долгов первый раз в жизни почувствовал себя именно этой пациенткой. Он начал помирать примерно после часа ночи и перестал, только когда за окном забрезжил рассвет и его собака Джесс, выспавшаяся за ночь, стала брехать на ранних пташек, которые уже возились в листве за забором.
В эту тяжкую, невыносимую ночь Дмитрий Евгеньевич ненавидел и пташек, и свою собаку.
Ну, и самого себя по привычке!..
– Натворили вы дел, Дмитрий Евгеньевич, – сказал ему главврач после того, как медсестру Екатерину Львовну с проломленной головой свезли в реанимацию. – Вот и разбирайтесь теперь сами! Что хотите делайте, только разбирайтесь!.. Так невозможно дальше! А если журналюги пронюхают, что у нас не только пациенты мрут, но еще и персонал, что тогда с больницей станет?!
Он сидел на подоконнике, злой, взъерошенный, с желтым, перекошенным на одну сторону лицом. За щекой у него была таблетка валидола. Долгов никогда раньше не видел, чтобы Василий Петрович сосал валидол.
Врачи редко угощаются подобными препаратами.
Профессор Потемин, учивший Долгова медицинской премудрости на кафедре общей хирургии, говаривал своим студентам:
– Дорогие мои, если вам помогает валидол, поздравляю вас! Это означает только одно – у вас ничего не болит!
Долгов стоял перед Терентьевым, как школьник, которого собираются отчислять, а он и возразить-то ничего не может, потому что знает, что возражать нечего, только упорно молчит и про себя повторяет что- то вроде: «Все козлы!»
– Как она к вам туда попала, в кабинет?! Что она там делала на ночь глядя?! Смена не ее была, Татьяна Павловна мне сказала, что Катьку эту целый день в глаза не видала! – Терентьев перевел дух и погладил свой бок с левой стороны, должно быть, нехорошо ему было. – Не больница, а проходной двор, ей-богу! Вечно к вам сюда какие-то люди едут, а здесь место для приема неподходящее! Если ведете прием, ведите его у себя в медицинском центре, или где вы там практикуете?..
– Василий Петрович, – перебил его Долгов, изнемогая в этом дурацком положении отчитываемого школяра, – вы же знаете, что прием мне больше вести негде. Так все делают, не только я!..
– Но только у вас почему-то в кабинетах находятся медсестры с травмами черепной коробки! Вам все позволено, потому что врач вы отменный, и все про это знают, и я знаю! – Тут Терентьев повысил голос,
