Теперь не стало ни того, ни другого.
«Дим, скажи мне, что ты меня любишь», – просила Алиса иногда, а он раздражался.
Он раздражался и говорил, что не может «по заказу». Когда ему захочется сказать, что он ее любит, он скажет, а так – не приставай, пожалуйста!
Вот бы кто-нибудь сейчас сказал ему, что любит его! Он бы, пожалуй, полжизни за это отдал.
Впрочем, это только так говорится – полжизни. Он, Долгов, врач и понятия не имеет, сколько это – полжизни! Может, сорок лет, а может, сорок минут! Или секунд.
Может быть, позвонить ей? Поплакаться? Сказать, что сил больше нет? Что сегодня ему сообщили, что он больше не годится для работы, которая была и смыслом, и целью его жизни? Говорят, женщины любят, когда мужчины плачут, и сразу начинают их жалеть, и бьются за них, и даже иногда побеждают всех неведомых врагов чохом, потому что в этот момент в них просыпается невиданная сила!
«Она бросалась, как раненая львица», кажется, это так называется!..
Долгов фыркнул и выкрутил руль, съезжая под горку. Его не нужно защищать – он сам защитит кого угодно. Его не нужно спасать – он сам спасет себя! Его не нужно жалеть – он сам…
Да, вот, пожалуй, жалеть себя он не умеет и не знает, как это делается. То есть понятия не имеет.
Он жалел больных – их нужно лечить, им больно и страшно, – и то в меру, не слишком усердно, как бы дозируя жалость. Пережалеешь, и человек, чего доброго, раскиснет, хлопот с ним не оберешься! Он жалел Джесси, когда она вдруг приходила на трех лапах, а четвертую, с засевшей в подушечке щепкой, несла, как ношу, и косилась на него, и заранее боялась боли, и готова была лизать ему руки, потому что верила, что только он, хозяин и вожак стаи, ее спасет.
Все, кого он жалел, были больны и слабы, вот как получалось! Он их жалел и лечил. Ну, потому что он врач. Единственное, что он может, – это лечить.
Зацепившись за это слово «жалость», Долгов вдруг стал думать, что Алису он не жалел никогда. Он «не видел причин», а потому не жалел. Она была здорова, и лечение ей никакое не требовалось. Лапу, то есть руку, она тоже ни разу не занозила, и тащить занозу было не нужно. Во всякие дамские фанаберии – «скажи, что ты меня любишь!» – он никогда не верил и считал, что обращать на них внимание глупо.
Ну, побегает, прибежит обратно, гормоны, циклы, всякое такое, впрочем, он не гинеколог и не эндокринолог и в этом совсем не разбирается!
Стоп, сказал себе Долгов и почему-то заглушил мотор. Остановись.
Ты опять думаешь как врач, а не как мужик. При чем здесь циклы и эндокринология?! Она же не эндокринолога просила сказать ей, что он, эндокринолог, ее любит, а тебя! Именно тебя, Дмитрия Долгова, а ты ей на это отвечал, что не можешь «по заказу»!
Какой там, к дьяволу, заказ!
Кажется, на работе у нее в последнее время были какие-то неприятности, но тебе никогда не было дела до ее проблем. Только твоя работа имеет значение, только она, единственная, может считаться важной. Алиса просто ходит в «учреждение» и «отбывает там срок», как-то так.
Нет, конечно, он слегка гордился ею, когда ее вдруг повысили и она стала начальником огромного отдела, который занимался распространением лекарственных препаратов по всей территории России, и она стала ездить на конференции и делать доклады, и подчиненные у нее появились, и зарплату ей повысили раза в два, кажется. Но что ее доклады, когда недавно на Хирургическом обществе он сделал доклад под названием «Лапароскопическая пилоруссохраняющая панкреатодеодульная резекция» и видел, своими глазами видел, как врачи, один за одним, вдруг начали его слушать и шикать на тех, у кого звонили мобильные телефоны! И весь огромный «пироговский» зал, привычный ко всяким докладам, стал постепенно замирать, и мобильные звонили все реже – выключать их начали, что ли! – и в какой-то момент в зале вдруг сделалось тихо-тихо, и Долгов даже вспотел немного от вдруг подступившего страха. Ибо в зале были только хирурги, сплошные хирурги – молодые, старые, именитые, и никому не известные, и много повидавшие, и только начинавшие работать, и оплошать перед ними было стыдно и невозможно, и когда они стали аплодировать от души, не жалея ладоней, он готов был сквозь землю провалиться.
Вернувшись тогда домой, он рассказывал об этом замершем зале Алисе, и глаза у нее горели, и она слушала, боясь пропустить хоть слово, и сидела на краешке стула, вся подавшись к нему, и он второй раз за вечер пережил свой триумф – отражение его он видел в ее сияющих, восторженных, золотистых глазах!..
Не то чтобы она забывала себя, когда речь шла о нем и его драгоценной работе. Она словно переставала существовать, вся переливалась в него, в его эмоции, ощущения, в его проблемы и победы.
Я – это она, подумал вдруг Долгов, сидя в машине возле забора собственного дома. Я – это она, плюс еще много хирургии. Вот и весь я.
Ее не стало, хирургии сегодня, кажется, не стало тоже – выходит, не стало и меня?..
Зачем-то он снял пиджак и бросил его на соседнее кресло. Из пиджака что-то выпало и завалилось за сиденье, он нагнулся и начал искать.
Он понятия не имел, что именно ищет, но все шарил и шарил по пыльному полу джипа. По крайней мере, в таком, согнутом, положении он мог дышать и вроде бы занимался каким-то делом.
Прекрати, сказал он себе и вылез из-под кресла. Прекрати истерику, что ты, в самом деле!..
Когда есть проблемы, много проблем, их просто нужно решать последовательно. Одну за другой. Вытаскивать по очереди, как макаронины из тарелки, и распутывать. Есть еще второй путь – вывалить тарелку себе на голову разом и сидеть с макаронами на голове.
Ты всегда умел последовательно решать проблемы и еще другим советы давал, а что ж сейчас-то?.. Не получается?..
Долгов еще посидел, решаясь, потом достал телефон, сделал сосредоточенное лицо и будто засучил рукава. Он всегда делал так перед многотрудными операциями.
