– Ничего. Но потом при мне вы сделали вид, что узнали о смерти Любови Ивановны по телефону. Утром. Зачем?! Зачем?! Вы друг семьи, и в первую очередь Катя должна была позвонить именно вам, и, следовательно, вы давно должны все знать! И мой водитель сказал, что все считают, что мать прикончила полоумная дочь! Так сказал ему ваш водитель, а ему могли сообщить только вы, потому что в Белоярске Катя не живет и никто ничего про нее не знает, полоумная она или какая там!
– А Юрку? Ты как вычислила, Инна Васильна?
Якушев поднялся, подошел к шкафу, достал стакан и налил себе воды из большого графина.
– Тебе не предлагаю, чтобы ты лишних отпечатков тут у нас не оставляла, – объяснил он спокойно. – Давай говори, и будем решать, что нам дальше с тобой… Пока в здании народу мало, все на конференции в соседнем районе.
Инна поменяла местом – перебросила одну на другую – ноги. И стряхнула невидимую пушинку с безупречной юбки.
– О том, что нет никакого маньяка, я узнала случайно. Позвонила в Заболоцк, Иван Адамович Егоров мне рассказал…
– Старая крыса, – прокомментировал Юра, – тюремщик, палач, гнида.
– …что Георгий Мурзин утонул и Захар Юшин утонул, а я знала, что Захар Юшин и написал статью про маньяка, хотя этого Захара в лицо никто не видел. И дальше все просто. Кто знал, что Любовь Ивановна перенесла встречу со мной в квартиру сына? Катя, которая мне об этом сказала, сама Любовь Ивановна, я и Юра, который оказался рядом. У меня из дому утащили те самые газеты – Юра зашел ко мне, увидел их и решил, что должен немедленно от них избавиться. Пока я не наделала дел. Он выпустил меня вперед, вернулся в дом – все знают, где у меня ключи, – и забрал газеты. Нас Ястребов загнал в снег, я хотела с Юрой на эфир поехать, а его все не было и не было. Где он был? Вчера, когда я шла к вам, Сергей Ильич, он вышел из вашего коридора. Ни помощника, ни секретаря на месте не было, тогда что он мог тут делать? Губернатор никогда не принял бы помощника начальника управления, это смешно! Тем не менее вы его приняли, потому что больше тут нет никаких дверей и идти ему было некуда.
– Как вы наблюдательны, миледи, – восхитился Юра.
– В квартире Захара я нашла вот это, – и она выложила из кармана тоненький лоскуток, похожий на паутину. – Знаете, что это такое, Сергей Ильич? Это сетка для волос. Наш Юра очень любит свою прическу, бережет ее и сохраняет сеточкой, я сегодня сама видела. Да, и девушка! Горничная Наташа, которая явилась ко мне в день похорон! Вы решили на всякий случай проверить, нет ли у меня какого-то компромата, не сплавил ли мне Мухин каких-нибудь бумаг. Пришла милая девочка и обыскала мой кабинет. Потом Юра посадил ее в машину и увез в метель и снег без пальто и шапки. Сегодня я ее тоже почти что видела, эту девушку. Да главное даже не она, а фартук. Фартук на вешалке висел. Голубой, как у всех в хозяйственном управлении.
– Просто, как все гениальное, – задумчиво сказал Якушев, допил воду и сунул стакан в шкаф таким окончательным движением, что Инна поняла, что сейчас ее непременно будут убивать.
– Вы мне только скажите, Юра, почему у вашего Захара все псевдонимы на «Г», а фамилия Юшин?
– Потому что моя фамилия Захарчук! – радостно ответил Юра, – А зовут меня Георгий! Вот как Сергей Ильич постарался в смысле документиков – чтобы все было красиво. Мне мое имя очень нравится. Так что «ЗГ» – это я. Георгий Захарчук.
Он посмотрел на Якушева, и тот кивнул, и Юра вдруг прыгнул прямо на Инну и повалил ее, широко замахиваясь рукой, а она стала бешено сопротивляться, крутить головой и подтягивать ноги, и громкий хлопок двери и топот вдруг накрыли ее с головой, оглушили, словно выбили барабанные перепонки, и Юра куда-то исчез, и она растерянно села на ковре.
Их было много, человек восемь, – в одинаковых дешевых костюмах и галстуках. Бритые головы, равнодушные лица профессионалов. Инне вдруг показалось, что она никогда не видела таких красивых лиц.
Юра, распластавшись, лежал лицом на ковре, придавленный мощным коленом. Якушев стоял у стены, распяленный, как мотылек на булавках. Двое обыскивали его.
В распахнутые двери вошел еще один, постарше, и волосы на голове у него были несколько длиннее.
Он огляделся и сказал невеселой скороговоркой:
– Никому не двигаться, ФСБ России.
Потом увидел Инну, улыбнулся медвежьей улыбкой, протянул руку и поднял ее с ковра. Она встала на ноги, всем свои видом давая понять, что с ней все в порядке, помощь не требуется, и вдруг чуть не упала – сломанный каблук валялся отдельно, под стулом.
Глаза налились слезами.
– Вы что, Инна Васильевна? – поразился тот, который вошел последним.
– Жалко туфли, – сказала она и заплакала навзрыд.
Он не стал ее утешать, потому что знал – все равно не утешит.
Весна ворвалась в скованный морозом город, постояла в недоумении, а потом развеселилась – похоже, что здесь ее никто не ждал и на ее приход не надеялся.
За одну ночь потеплело – было минус двадцать, стало плюс десять. Иннина свекровь жаловалась на голову, сердце и сосуды, которые «прямо лопаются», и еще на то, что климат нынче изменился, а когда она была девчонкой, на Пасху снега отродясь не бывало.
В канун главного в году воскресенья Инна прилетела из Германии и привезла ей формочки для пасхального печенья, шоколадную коврижку в виде толстого зайца и еще белый жилет, простеганный пунцовым шелком. Свекровь от счастья зарумянилась, все рассматривала гостинцы, исподтишка, как маленькая девочка, поглаживала жилетку, а потом нарядилась и долго любовалась на себя перед зеркалом. Коврижка, формочки и жилет сделали свое дело. Свекровь перестала «помирать», как она это называла, и принялась печь куличи и красить яйца – дело непростое, хлопотное, но светлое, приятное.
С Инной они договорились, что в воскресенье с утра Осип заедет за свекровью и вместе с куличами,
