разборки с прокуратурой и следственными органами.
Ах, как некстати, как это чертовски некстати!..
И, самое главное, она уже никогда и ничего не сможет изменить, потому что все уже случилось, и бессмысленно теперь хныкать и жаловаться неизвестно кому – почему случилось именно с ней!
Впрочем, подумала Инна с холодной насмешкой над собой, собравшейся страдать, покойному губернатору и его жене пришлось еще хуже.
Гораздо, гораздо хуже.
– Давай к дому, Осип Савельич.
– Да уж давно к дому едем. Не скажешь мне, что случилось-то, Инна Васильна?
– Нет.
– Ни слова, ни полслова?
– Нисколько не скажу. Ты только завтра… будь поаккуратней в разговорах.
– Я и так.
– Знаю.
Машина летела теперь вдоль забора, вот и будочка с охранником – проходная, а за ней – охраняемая территория.
Кажется, сегодня вечером Инна отдала бы все, что угодно, лишь бы территория была не просто охраняемая, а бронированная, как корпус подводной лодки.
– Проводить тебя, Инна Васильна?
Это было бы малодушием и уступкой собственной трусости, и она не могла этого допустить.
– Не надо меня провожать, Осип Савельич! Что я тебе, десятиклассница, что ли!..
– Мало ли.
– Ничего не «мало ли»! – строго сказала Инна. – На нашей территории никаких «мало ли» не бывает, сам знаешь!
Себя она успокаивала, а не его, и они оба отлично это понимали.
– Завтра приезжай к половине девятого. Мне к девяти в администрацию.
– Добро.
Она выбралась из машины, выволокла свои газеты, дошла до темного крылечка, зажгла свет. Подвесной фонарь качался на цепи, свет метался по крыльцу и дорожке. Осип все не уезжал, и Инна вдруг рассердилась.
Решительно распахнула дверь и махнула ему рукой – уезжай!
Он не уехал. Он вообще все делал так, как считал нужным, а ее не слушал.
Из холодного тамбура, который Осип называл почему-то сенями, она открыла вторую дверь – в теплое и чистое нутро «казенного дома», который в данный момент был ее жильем.
Вспыхнул свет.
Кошка Джина, позевывая, сидела в кресле – видно, спала, и Инна ее разбудила. Тоника не было видно. Должно быть, ушел с досады наверх и залез в ее гардеробную, на вещи. Досада оттого, что давеча не удалось поваляться на шубе.
– Привет, – сказала Инна кошке Джине. Та дернула ушами и отвернулась, не захотела здороваться, тоже, должно быть, из-за шубы.
Что-то академик Павлов намудрил с условными и безусловными рефлексами, подумала Инна вяло. Про академиковых котов ничего не было известно, а про своих она знала совершенно точно – они так же разумны, как и она сама.
Может быть, немного по-другому, но совершенно точно разумны, и их поведение к рефлексам не имеет ровным счетом никакого отношения.
А может, у этого самого академика никогда не было кота? Или собаки? Может, он только в теории был силен? Впрочем, какую-то бедолагу собаку он, кажется, приручил и приучил – желудочный сок у нее выделялся по свистку, данному академиком, или что-то в этом роде.
Наверное, пес хотел ему услужить, только и всего. Наверное, хотел, чтобы академик был доволен. Мечтал, что он его летом на травку поведет в мячик играть и палку кидать, и за эту палку с мячиком, за летний луг, за прогулку с хозяином готов был что угодно демонстрировать, любые «условные рефлексы».
Чувствуя, что сейчас непременно зарыдает от жалости к собаке Павлова, Инна почесала Джину за ушами и погладила по голове, как какую-нибудь круглую сироту. Джина посмотрела настороженно – что это за нежности не к месту? Я сама выбираю время, когда хочу ласкаться, и тереться головой, и мурлыкать нежно, а ты, пожалуйста, знай свое место.
Инна отнесла газеты в кабинет и с наслаждением разулась – от каблуков ноги совсем свело. От каблуков и от страха. Неизвестно, от чего больше.
Теперь кофе, апельсин и ванну, очень полную и очень горячую ванну.
Кажется, когда-то она тоже мечтала о ванне, и потом забыла о ней, и плакала, и занималась любовью с чужим человеком – до звона в ушах.
Газеты разлетелись по столу в кабинете, и, каждый раз проходя мимо, Инна взглядывала на них.
