Через полчаса секретарша Ирочка отменила все встречи Приходченко на первую половину дня, а сам начальник, даже не зайдя в свой кабинет, уехал на Ильинку. Вместе с Катериной они решили, что о крохотной калининградской фирме «Гранд Эд» никто, кроме них, знать не должен. Катерина пообещала проинструктировать на этот счет Андреева с Гордеевым.
– Таким образом мы считаем, что вполне возможно предложить Тимофею Ильичу новый лозунг для предвыборной кампании. Вернее, даже не лозунг, а направление. Если он на это согласится, то, может быть, даже не понадобится второй тур. Он победит в первом.
Абдрашидзе поднял голову от привезенных Приходченко бумаг и посмотрел задумчиво.
– Не знаю, Олег. Согласится-то он, может, и согласится, но это довольно опасное направление. Да и я, честно сказать, не знаю, в каких он отношениях с местной наркотической мафией. Вернее, я не могу даже представить себе, кто сильнее. А это явное объявление войны. Да еще какой.
– Ну так поговори с ним! – Приходченко подтянул к себе папку и перелистнул несколько страниц. – Тебя ведь не столько направление смущает, сколько то, что ты, получается, идешь на открытый конфликт с Духовой, верно? Ваши на наших, так?
– Так, – согласился Абдрашидзе неохотно.
– Но ты же меня для этого и нанимал, – мягко напомнил Приходченко. – Чтобы свалить твою Юлию. Мы же еще осенью решили, что начинаем конфликтовать с пресс-службой, а ты начинаешь капать Тимофею на мозги. С Катериниными идеями и служебным рвением это все проходит. Кольцов постепенно осознает, кто друг, а кто враг, ты избавляешься от Юлии, а мы триумфально заканчиваем кампанию. Все счастливы. Вы получаете свою область в полное распоряжение, а мы – доступ в высокие политические круги. Все правильно?
– Не нужно мне напоминать, я и так помню, – резко сказал Абдрашидзе. Грузинский акцент вдруг проступил в его речи, стал почти комическим, как в анекдоте. – Она контролирует тут каждое движение, кажется, чем дальше, тем больше. Когда мы договаривались, все было немножко не так. А теперь я не понимаю, может, Тимофею это очень подходит.
– Ну, давай все отменим, – предложил Приходченко, вдруг устав от непрерывной дискуссии. Порой трусость приближенных к сильным мира сего поражала его до глубины души. – Но я тебе хочу сказать, как специалист специалисту, что кампанию она провалит и на тебя же повесит всех собак. Зачем ей губернаторство? То есть, может, оно ей самолюбие и греет, но она-то ничего не потеряет. Он как был богат и всесилен, так и останется, а ей, по-моему, больше ничего не надо. Мои все из кожи вон лезут, а вы никак не раскачаетесь – телевизионную аппаратуру так и не купили, студентов не обогрели и не приласкали, пресса вся только и пишет про кризис неплатежей, а у Тимофея на заводах денежки исправно дают, об этом кто-нибудь знает? Все у Юлии оседает и пропадает, как в болоте. У нее на все один ответ – я доложу Абдрашидзе. Ну и что? Может, разойдемся в разные стороны, и пошли они к Аллаху, эти выборы…
– Ладно, Олег, – заявил Абдрашидзе злым голосом. – Не учи меня жить, не вчера родился. Я ведь тоже понимаю, что тебе выгоднее чужими руками жар загребать. А что у меня они до локтя обуглятся, тебе наплевать.
Они помолчали, очень недовольные друг другом. Не стоит на него давить, решил Приходченко. В конце концов Юлия – проблема Абдрашидзе, а не его. Хорошо, что легко отделались, когда в Калининграде Гордеева с Андреевым заловили.
За стеклянной стеной кабинета, выходящей во внутренний дворик, мягко и беззвучно валил снег. Машины, приехавшие утром, стояли засыпанные по брюхо. Нахохлившаяся зимняя ворона перелетела с елки на елку, обвалила целый сугроб. «Вот и праздники подходят, – тоскливо подумал Приходченко. – У Кирюхи утренник сегодня. Куда его на каникулы девать? Дома оставлять нельзя, замучают они его».
– Ладно, Олег, – сказал Абдрашидзе, и Приходченко, сделав усилие, вернулся к тому, о чем они говорили. – Я попробую ему показать ваши бумаги. Не ждать же, действительно, до лета. Но только после праздников. Слышишь? Какая ранняя зима в вашей чертовой Москве! Теперь пока весны дождешься, с ума сойдешь…
Прямо с очередного благотворительного бала, на который он зачем-то должен был давать деньги, Тимофей Кольцов вернулся на работу. Жену водитель повез на дачу, таким образом получалось, что Тимофей совершенно свободен дня на три. Не нужно разговаривать – «делиться», так называла эти разговоры ни о чем Диана, – отвечать на вопросы, навещать по вечерам ее половину квартиры. «Живем, как мусульмане, – усмехнулся Тимофей неожиданно. – Женская половина дома, мужская…»
Он с удовольствием думал о том, что обязательная часть общественной жизни на сегодня выполнена и он наконец-то займется делами. Сколько времени впустую прошло, он уехал на этот бал в восемь часов! Да еще обязательно надо со всеми выпить, а его дьявол моментально пронюхивал, что он выпил, и заявлялся в его сны, как к себе домой. Тимофей завидовал всем этим богатым бездельникам только в одном – они могли расслабляться сколько хотели, а он не мог. Его на каждом шагу караулил его личный дьявол, и избавление от него было только одно – работа. До черных точек в глазах, до тяжелого стука усталой крови в затылке, до разжавшихся пальцев, не способных держать телефон. И ни с кем не «делиться», приехать домой, упасть в сладостное беспамятство – до утра. Обычно ему удавалось жить именно так, как нужно для того, чтобы дьявол не наведывался к нему каждую ночь. Теперь, с этими выборами, стало сложнее. Появилось множество отвлекающих, раздражающих «парадных» дел, которые он должен был делать. И появилось множество людей, говоривших ему, что именно он должен делать. Раньше такое было невозможно, и нынешнее положение дел его раздражало.
Он давно разучился жить по указке. Он сам прекрасно знал, что должен делать. Он хотел активных, сильных, лучше всего боевых, беспроигрышных действий. Как выстрел с крейсера «Аврора» – раз, и вся мировая история повернула вспять.
У Тимофея были свои представления об исторических событиях. Он всегда очень удачно прилаживал под себя исторические аналогии из школьного учебника.
Ему мешала мышиная возня вокруг него. Он ощущал эти непрерывные танцы, в сто раз усилившиеся с тех пор, как он принял решение баллотироваться в губернаторы. Замы валили друг на друга ошибки, кто-то кого-то подсиживал, кто-то кого-то подставлял, кто-то даже пытался им управлять, вроде дурочки Духовой. И он, Тимофей Кольцов, не мог уехать на завод, не согласовав с ней отъезд, потому что именно она составляла расписание его общественной жизни, которая вдруг стала занимать слишком много места. Завод ему был важнее, чем любая общественная жизнь, пусть даже ужин со Сванидзе, а Юлия утверждала обратное. Он давал себя убедить, сознавая, что, наверное, журналисты тоже для чего-то нужны, раз существуют в природе. Не то чтобы Тимофей Ильич Кольцов недооценивал прессу, просто он был уверен, что прессой должен заниматься тот, кто что-то в ней понимает, а сам он должен заниматься делом. Надо так надо, он готов отвечать на идиотские вопросы журналистов, ничего не понимающих ни в реальной жизни, ни в реальной политике. Он готов просидеть вечер в театральной ложе рядом с женой, сверкающей
