Ну и ладно. Ну и наплевать. Подумаешь.
Или вот Татьяна, лучшая подруга. Вышла замуж в двадцать лет и – ясное дело – по безумной любви. Некоторое время любовь продолжала быть безумной, потом стала обыкновенной, потом не стало никакой. Осталась только морока с опостылевшим, никуда не годным мужиком, который, как назло, за это время стал «своим и родным», и бросить его на произвол судьбы у добросердечной подруги не хватало совести. Сидел он на шее у нее и родителей, очень удобно сидел, свесив ножки и помахивая кнутиком, ничего не делал, ни о чем не заботился, не печалился ни о чем – почти десять лет. Татьяна превратилась в пожилую бабищу пятьдесят восьмого размера – Варвара сочувствовала ей с некоторым жалостливым женским высокомерием, ибо сама носила всего только пятьдесят четвертый, – стала раздражительной, визгливой, волосы накручивала на бигуди, короткие ногти красила ярко-алым лаком, ссорилась с родителями и обожала сына Ваську, который от мамашиного обожания совсем одичал и перестал правильно соотносить себя с окружающим миром.
Вот вам и романтическое чувство, уважаемая Варвара Андреевна. Такого хотите? Вы-то посиживаете себе в кресле в любимом халате, чаек потягиваете, думаете о высоком, жалеете свои пятьсот рублей, а Танька, небось, одной рукой картошку жарит, другой пол метет, одним глазом уроки проверяет, другим кучу белья окидывает – когда гладить, уже сегодня или еще до завтра полежит.
Хорошо хоть «родного» в прошлом году она все же выставила вон – как в комедии. Пришла под Новый год домой пораньше, три сумочки принесла, с индейкой, мандаринами и подарками, а «родной» посреди комнаты в одних трусах мечется, а барышня на балконе без лифчика – и метель, метель, и барышнино барахлишко неубедительной кучкой!..
Танька как принялась хохотать, так и хохотала до самого суда, и в суде хохотала, и судья вместе с ней. Развели их за пять минут.
«Пять минут, пять минут, бой часов раздастся вскоре…» И что-то там такое про ссору.
Девять лет непрерывного ежедневного изматывающего счастья – у Татьяны невралгия и зарождающаяся язва желудка, у бывшего «родного» пивное пузо, одышка и «сердечко шалит», Васька среди ночи просыпается и плачет, боится, что родители начнут орать друг на друга, – а потом пять минут, и жизнь «с чистого листа», как говорили раньше в телепередачах про писателей.
Нет, уважаемая Варвара Андреевна, вы спасибо скажите ангелу-хранителю вашему, что вас все это миновало. Немножко жалко, конечно, что никогда и ни в кого не была влюблена, и что сына нет – уж она, Варвара, ни за что не допустила бы, чтобы он ревел по ночам! – и сердце ни от чего не замирает, и давешний нахальный водитель подумал, что она бабка, а ей до тридцати еще целый год, полтора даже!
А Петра Борисовича со странной фамилией Лиго все-таки убили. Варвара была уверена, что его убили, как только шеф вышел за дверь кабинета. Кто-то следил за ними, пока они разговаривали, и как только шеф вышел, прикончил Петра Борисовича.
Зачем? Кто он такой, этот Петр Борисович? Что за дела у них с шефом? Почему он никогда не сидел в приемной, проходил, ни на кого не глядя, и с шефом говорил как будто немного свысока, как если бы шеф был жокеем, а Петр Борисович – владельцем породистого рысака.
«Ты можешь думать о себе все что угодно, но лошадь все равно моя», – примерно так выглядел Петр Борисович, когда говорил с шефом. Впрочем, говорил в основном шеф, а Лиго слушал.
И сегодня его убили. До смерти, как выразилась впечатлительная Люда Галкина.
Варвара протяжно вздохнула, стряхнула с отворотов халата вчерашние сухарные крошки, застрявшие в махровых остатках звезд и облаков, и зашлепала на кухню, ставить чайник. Жалко, что все сухари вчера же и кончились.
Она не станет жалеть о сухарях. Она и так толстая. Вика Горина, небось, не ест по вечерам сухари, да еще с изюмом, да еще с сахаром, и она, Варвара, не станет.
Сухаря, твердого, ванильного, пахнущего сдобой, с изюмом и крупными крупинками коричневого сахара, хотелось уже почти невыносимо.
Может, в булочную спуститься, за кексиком или за мороженым? Сухарей у них все равно нет.
Она ни за что не пойдет! Вика Горина, к примеру…
Варвара выключила воду, на кухне вдруг стало пронзительно тихо, и оказалось, что заливается звонок у входной двери.
Ни с того ни с сего Варвара перепугалась и уронила чайник в раковину. Чайник загрохотал, вода широко плеснулась, залила линолеум и халат спереди, где облака и звезды были уж совсем ни на что не похожи.
Входная дверь вздрогнула, как будто в нее ломился кабан.
Ноги отнялись, и живот, на который пролилась вода, заледенел.
– Варвара!!! – протрубил из-за двери кабан. – Открывай давай!
Уф-ф, господи!..
Варвара перевела дух и потрусила в прихожую, похожую на шкаф из гарнитура «Хельга».
– Хоть бы позвонила!.. – в сердцах выговорила она, распахивая дверь.
– Да чего звонить-то! – пропыхтела Татьяна, протискиваясь мимо, – я и так знаю, что ты дома!
– Откуда?
– От верблюда. Где тебе еще быть, если не дома?
– Это точно, – вздохнула Варвара, подсовывая подруге тапки, – а ты почему не дома? Или все белье перегладила?
– Ничего я не гладила, – устало сказала Татьяна. В левой отставленной руке она держала ботинки, а правой взбивала на темени кудри, приплюснутые шапкой. – У меня неожиданно получились каникулы.
– Какие каникулы, разве у Васи…
