– Я тебе еще покажу, сука! – негромко продолжил Леша. – Ты у меня еще пощады запросишь, встретимся мы на темной улице, я тебя…
Аллочка внезапно изменила тон так резко, что Батурин, пробиравшийся к ней, остановился на полдороге.
– Неужели ты думаешь, что я могу не знать, как зовут президента? – спросила она с высокомерием английской королевы, вынужденной «по протоколу» беседовать с вождем людоедского племени. – Да я выросла с его сыновьями! Я даже замуж собиралась за одного из них, а ты в это время со стипендии пиво покупал и вонючую селедку! Вот потому тебе и неймется, скотина! Ты просто завистливый жадный придурок, а вовсе не роковой мужчина!
Леша вдруг с ног до головы задрожал, рот повело в сторону, глаза стянуло к носу, и он завыл:
– А-а-а!
Дернул Аллочку за волосы и притянул к себе. Другой рукой он выхватил из кармана шприц и, ударив об стол, сорвал пластмассовый цилиндр. Держа шприц в миллиметре от Аллочкиного горла, он подался назад, толпа шарахнулась, и Леша просвистел:
– Все, сука! Доигралась. Не надо было рот разевать! Конец тебе!
– Ну хватит, – сказал Батурин совершенно хладнокровно. Подошел и одной рукой выдернул у Леши шприц, а другой – Аллочку.
Она покачнулась, Батурин ее поддержал.
– А я думал, какого хрена ты в меня бутылку кинул! – Батурин отправил Аллочку себе за спину, перехватил Лешу и легко вывернул ему руку в каком-то неправильном, противоестественном направлении.
Леша вытаращил глаза, перегнулся вперед и стал хватать ртом воздух.
– А тут у тебя что?
Батурин встряхнул шприц, посмотрел на свет, выпустил тонкую струйку и сосредоточенно понюхал.
– Водичка? – ласково спросил он у Леши. – Из-под крана?
– Из бутылки, – признался Леша и заплакал. – Отпустите меня, Григорий Алексеевич! Я больше не буду!
– Не будешь, – согласился Батурин, – тебя, родной, лечить надо. А то ты наделаешь дел! Кира, звони в «Скорую». У нас ненормальный.
Пока звонили, пока ужасались, бегали курить, пока ждали санитаров, а потом провожали, смотрели вслед и возвращались на рабочие места, Кира ни разу не заглянула в свой портфель.
А когда заглянула, пистолета там не было.
Кира затормозила у подъезда и мрачно посмотрела на собственный дом. Сергей сто раз повторил ей по телефону, что она должна вести себя «естественно», но ничего естественного не было в том, что она сидит в машине у подъезда и не выходит. Обычно она неслась домой на всех парах.
Нет, на парусах.
Впрочем, какая разница!
Особенно быстро – на парах или парусах – она неслась, когда Сергей приезжал раньше ее. Она очень любила приходить домой, когда он уже там был.
Он жарил картошку – единственное, что научился готовить за пятнадцать лет, кроме макарон и яичницы. Макароны и яичница были его коронными блюдами, можно сказать, вершиной мастерства еще со студенческих времен.
Когда Кира спрашивала, почему он никогда не кладет в макароны сыр, а в яичницу помидоры и зелень, он отвечал: зачем, и так вкусно!
И вправду, зачем?
В лобовое стекло Кира еще несколько секунд смотрела на дом, а потом выбралась из машины.
Сергей сказал: «Все будет хорошо», и она верила ему, но боялась идти в подъезд, где ее должны убить.
Лифт не работал, и Марьи Семеновны не было на месте – как будто маленький привет от капитана Гальцева. Кира стиснула портфель, прижала его к боку и стала медленно подниматься.
Второй этаж.
Бомба не падает дважды в одну воронку – уж теперь-то Кира знала, что еще как падает! Глупый взрослый маленький Тим счастлив, что отец живет с ними. Разве он живет с ними?
Третий этаж.
Лена Пухова разговаривала с Костиком на лестничной площадке, и это видели Федот и его нянька.
Сегодня в конференц-зале были только свои.
«Свои, свои», – повторили каблуки ее ботинок. Только свои могли вытащить у нее из портфеля пистолет.
За всю ночь на диване в Малаховке ее муж ни разу не сказал ей, что любит ее, а для нее это было очень важно. Не могла же она попросить его – скажи мне, что ты меня любишь!
Раньше просила.
Четвертый этаж.
