секретарей и нескольких водителей. Все они никуда не годились. Секретари преданно смотрели ему в рот, но никогда не знали, где его вещи и рукописи, грозных окриков пугались, на компьютере раскладывали пасьянс, позевывали в сторонку, варили скверный кофе и, главное, все стремились в шесть часов свалить домой, что было для Дмитрия Андреевича совершенно неприемлемо. У них был нормированный рабочий день, а у Воздвиженского его не было. Он щедро им платил, но оказалось, что никто не согласен работать день и ночь, хоть бы и за деньги.
Вот этого Дмитрий Андреевич решительно не понимал. Ему все думалось, что раз нашлась работа, на которой на самом деле можно
И так продолжалось до Маши Вепренцевой, которая, явившись на собеседование два года назад, выслушала все требования мрачного Дмитрия Родионова, окончательно утратившего веру в русский народ, и, не моргнув глазом, сказала, что все его условия ей подходят. Родионов тогда не очень поверил, а узнав, что у нее двое детей, и вовсе хотел сразу отказать ей от места, но на тот момент не было никого, кто мог бы не то что найти ему нужные материалы, но даже и на звонки ответить, и Маша осталась.
«На две недели», – предупредил он тогда непререкаемым тоном, и она согласилась. А что ей было делать?
С тех пор прошло два года, и он понятия не имел, как это он ухитрялся жить без нее.
Она улаживала все его дела, искала в словарях, справочниках и Интернете необходимые для его работы данные, как мозаику, складывала его расписание, в котором было море всего – интервью, съемок, телевизионных программ, сценариев, продюсеров, выездных мероприятий, встреч с читателями и дней, когда он наотрез отказывался выбираться из дому, запирался в кабинете и писал по двадцать часов. Она сдавала в химчистку его костюмы, покупала ему ботинки, научилась завязывать галстуки, варить кофе так, как он любил, – молотого кофе насыпать примерно до половины турки, а поверх должно быть на два пальца воды.
И она уволила его водителя Гену, который однажды забыл Дмитрия Андреевича на мероприятии за городом. Ей-богу, забыл!.. Гена работал с девяти до девяти, когда нужно было куда-то ехать, и совсем не работал, когда никуда ехать было не нужно. В загородном клубе, где праздновали десятилетие некой компании, торгующей спортинвентарем, Дмитрия Андреевича чествовали не только как гения русской прозы, но и как выдающегося спортсмена, и дочествовались почти до полуночи, а в полночь, когда вся развеселая толпа стала разъезжаться, выяснилось, что ни машины, ни водителя нету. Уехал он. В девять у него рабочий день закончился, а телефон у шефа не отвечал, ну, Гена и отбыл, очень довольный собой и уверенный, что дальнейшая шефова жизнь к нему отношения не имеет.
И наутро Маша Вепренцева, зараза такая, Гену уволила.
С тех пор за рулем всегда была она сама, и Дмитрий Андреевич привык к тому, что водитель у него – женщина. А что тут такого?.. Раз уж эмансипация и полное равенство в правах, то и пожалуйста.
Черный и стремительный джип с хищным рылом вырулил на Маросейку, пару раз раздраженно огрызнулся на прочие машины, которые никак не хотели пустить его в свое стадо, рыкнул на присевшую со страху «Оку», покрасовался перед ней, сверкнул полированным боком, ленивой рысью доскакал до угла и свернул на бульвар.
– Сегодня четверг?
Маша покосилась на начальника.
– Да.
– Не проедем нигде, – сказал тот брюзгливо. – Пробки.
По вторникам и четвергам в Москве было как-то особенно невозможно проехать. Хотя с наступлением весны стало полегче – многие разъехались в отпуска или безвылазно сидели на дачах.
Машин и впрямь было много, тем не менее до школы они добрались быстро и еще оставалось время, чтобы доехать до Весника и даже не опоздать.
Во дворе уже вовсю носились освобожденные от тяжкой доли школьники, гвалт стоял невообразимый, и совершенно непонятно было, как можно в этой толпе выловить своего отдельного ребенка.
Маша моментально почувствовала себя виноватой. Она не должна навязывать Родионову свои личные дела! Сильвестр, конечно, отличный парень, но ее начальник вовсе не обязан проводить с ним время!
– Дмитрий Андреевич, может, я попрошу кого-нибудь…
– Не ерунди, – отрезал писатель Воздвиженский. – Мы уже все решили. Иди, добывай его, и поехали! Дел по горло!
Маша выскочила из джипа. С улицы в прохладную кондиционированность салона повалил теплый воздух, и запах тополей и асфальта, и влага вчерашнего дождя. Писатель Воздвиженский подумал, что зря он содеял в своем романе суровую зиму, теплое лето было бы куда как лучше, а Дмитрий Родионов подумал, что возить с собой по городу чужих детей – ужасная морока.
Зачем он согласился?.. И даже сам это предложил!
Хаотичное движение заряженных частиц за школьным забором продолжалось, и кто-то уже висел на худом и замученном боярышнике, а еще несколько щенят валялось на газоне, а другие вырывали друг у друга рюкзаки, и несколько томных барышень лет по четырнадцать взирало на малышачью возню со снисходительным презрением, а юноши этого же возраста, говорящие непередаваемыми шаляпинскими басами, косились на барышень и шикарными одесскими плевками сплевывали на асфальт, и все вокруг визжало, двигалось, прыгало, хохотало, сверкало на солнце.
– А я ему говорю: чегой-то ты звонишь? А он мне отвечает, что алгебру забыл!
– Ага, алгебру! Так я и поверила, что он алгебру забыл!..
– Да мы ваще вчера до двух часов оттягивались!..
– Мне он целых три эсэмэс прислал…
