поверхности ласкового моря, подернутой несильной волной и усыпанной дружелюбными солнечными бликами. В иные часы Москва принадлежала им безраздельно и сама казалась всего лишь удачной декорацией их романа. На Митю Кира стала поглядывать свысока, но в то же время было что-то от игры наблюдать его, такого всезнающего и самоуверенного, не видящим дальше собственного носа.
Но мало-помалу страсти стали укладываться в свой ящик Пандоры. Как-то раз осенью, поужинав, они не спеша шли по Рождественскому бульвару. Денис умел дарить цветы. То были не огромные безвкусные глыбы, составленные гордыми собой флористами, а настоящие цветы — бутон к бутону, и Денис не скрывал секрет своего таланта: чтобы букет имел право по-настоящему называться букетом, цветов в нем должно быть не очень мало, но и не очень много, и они непременно должны быть свежи, как утро апрельского дня. В тот раз она несла, уложив в перекрестье рук и грустно на них поглядывая, охапку превосходных розталея, цветы которых покоились на прочных стеблях и утопали в плотных, густого зеленого цвета глянцевых листьях. Бутоны, напоминающие формой изысканные бокалы, только-только начали распускаться, обещая сохранить и изящество внешних форм и поразить бесстыжей роскошью внутреннего содержания. Кира не могла прийти домой с таким букетом, букет был прекрасен — на этот раз ее веселый экс-вице-губернатор превзошел сам себя, — но и расставаться, выпускать из рук такую красоту тоже не было сил. И вот она несла их, будто прощаясь с ними, будто прощаясь с самим их дарителем, никологорские обстоятельства которого сильно ограничивали их отношения. Поравнявшись со скамьей, на которой сидела парочка — на беглый взгляд какие-то студенты, — Кира не удержалась и, мило улыбнувшись растерявшемуся мальчику, передала ему букет. «Подарите своей девушке, — попросила она и, переведя взгляд на девушку, пояснила: — Просто я не могу прийти домой с таким букетом». Кажется, они поняли. Понял и Денис, который тоже вдруг на некоторое время примолк и задумался.
В такси она плакала и почему-то думала о Лучике, и судьба его, вначале так тронувшая ее, теперь показалась совсем незавидной. Она стала представлять, как Лучик коротает бесконечные дни в унылом стойле, как мечтает о вольном просторе, о подруге, и мысли о бедном жеребце, который не нужен ни Денису, ни конюху, который ходит за ним, ни берейтеру, который его работает, а был-то по-настоящему нужен когда-то давно только своей маме-лошади, за которой бегал он нескладным жеребенком, только усугубили ее плаксивое настроение…
Кира, хотя и раздумывала, все-таки ответила на вызов Дениса, но по ее интонации он тут же сообразил, что предложение его, с которым он осмелился снова попытать счастья, будет отвергнуто, и, щадя себя, соблюдя несколько приличий, быстро попрощался.
Этот голос, так некстати возникший из прошлого, привел Кирины и без того смятенные чувства уже в полную чехарду, и некоторое время она испытывала и легкую досаду, и желание какого-то теплого, по- настоящему человеческого участия. Ей было жалко себя, она ощущала себя маленькой соринкой, заброшенной в этот поток мокрых автомобилей, из которого не было никакого исхода, и больше всего на свете в эти мгновения ей хотелось съехать на обочину, отпустить руль и положить голову на плечо кому-то сильному, кто сможет утишить ее печали. Не отрывая взгляд от дороги, большим пальцем левой руки она листала телефонную книжку, и на каждое ее движение аппарат отзывался бодрым писком. И вот получалось как-то так, что во всем огромном мире, наполненном друзьями, знакомыми, поклонниками и просто нужными и полезными людьми, только один человек — это ей подсказывал инстинкт — мог помочь ее горю. А в том, что ее постигло самое настоящее, беспросветное горе, она была так же свято уверена, как в том, что мужчина рожден служить женщине.
И того номера, который хотелось набрать, здесь не было, а был он дома у мамы в старинной, заведенной еще, наверное, в начале семидесятых записной книжке в обложке из синего дерматина, да еще, пожалуй, навсегда в ее собственной голове. Уже пошла седьмая неделя, что Алексей был в Москве, но до сих пор он так и не позвонил. И при мысли о том, что придется звонить ему самой, Кира испытывала легкое, изумлявшее ее волнение. И эта мысль, казавшаяся прямо-таки безумной, настолько захватила ее, что она никак не хотела ее отпускать, обдумывая ее снова и так и эдак, как будто это была некая чудодейственная таблетка от сумасшествия.
И вдруг неожиданный звонок Дениса предстал перед ней в новом значении, которое не сразу пришло ей в голову. «Они всегда все чувствуют, — подумала она. — Это же такой закон». И тут же, словно в подтверждение ее догадки, позвонил Митя, и разговаривал долго и участливо, и спрашивал, где она и что делает, и даже назвал ее котенком, чего не случалось уже весьма долгое время.
И то волшебное чувство обещания чего-то радостного, свежего, посетившее ее на Крите, снова как бы овеяло ее легким мановением.
Когда Алексей думал о Кире, вообще о том, что и как случилось с ними когда-то, он предполагал, что, возможно, ему предстоит еще ее увидеть, как, впрочем, допускал и обратное. Встречи с Кирой он и боялся, и желал ее. Когда она позвонила, они поговорили так, словно бы последний раз общались только накануне. Он ждал сердцебиения, каких-то значительных знаков, — ведь почти девять лет они не слыхали голосов Друг друга, а тут все получилось очень и очень просто, без трагикомических затей. В том месте и тогда, где и когда она предлагала встретиться, по ряду причин ему было неудобно, и она предложила заехать за ним, забрать его, а там положиться на настроение, и это тоже вышло просто и хорошо. Очень кстати Татьяна Владимировна именно в этот день надумала навестить свою подругу, а подруга жила аж в Выхино.
С утра он брился и вообще надо было как-то привести себя в порядок, но он будто оцепенел, просто сел на стул на кухне у телефона и стал ждать звонка. Потом ему пришло в голову, что она не знает кода на подъезде, — он набрал номер, который высветился у него, когда она звонила ему, и сообщил ей этот набор цифр.
— Я уже скоро, — довольно веселым голосом сообщила она, — уже свернула на Рублевку.
Когда он открывал ей дверь, то происходящее представлялось ему если и не собственно сном, то легкой седативной дремой.
— Я там машину оставила, — неуверенно сказала она, — у подъезда. Как бы не заперли.
— Не волнуйся за машину, — каким-то деревянным голосом успокоил он. — Сейчас пусто, все на работе.
— Ничего не изменилось, да? — то ли констатировала, то ли спросила она, оглядев внутренность квартиры.
Алексей предоставил ей самой ответить на этот вопрос.
— Аристократка в жилище бедняков, — не удержался и хмыкнул он. — Но Туржанский, как видишь, на месте.
— Если ты не прекратишь, — решительно сказала она, — я уйду.
— Ну, не буду, не буду больше, — искренне пообещал он и принялся готовить кофе.
Ему хотелось разглядывать ее жадно, беззастенчиво, но это не получалось, и образ ее рисовался урывками — взглядами искоса, короткими взглядами немного смущенного человека.
— А где бабушка? — спросила она, но тут же, видимо, догадалась.
— Умерла бабушка, — просто сказал Алексей и впервые за все это время прямо посмотрел ей в глаза. — В две тысячи втором году. В апреле.
— Я не буду кофе, спасибо, — отказалась Кира.
Он удивленно застыл с туркой в руке.
— Ты же так его любила.
— Давление поднимается от него, — призналась она.
— Что-то рано. — Он отставил турку.
— Погода хорошая, — заметила она. — Прокатимся, поговорим.
— Прокатимся, — согласился он. Он понял, что она желала бы избежать встречи с его матерью, да он и сам не хотел, чтобы они встретились.
Они выехали из двора, переехали Рублевское шоссе и поставили машину у церкви Рождества Богородицы. Это был серебристый кроссовер «Лексус R 300», подаренный Митей на десятилетие их свадьбы.
Крылатские холмы цвели разнотравьем, разноцветом, и серой лентой, уложенной двадцать восемь лет назад, причудливыми петлями облегала их олимпийская трасса велосипедистов. Кое-где на склонах под июльским солнцем лежали люди и читали книги. По трассе катили коляски медлительные мамаши, изредка
