Стареньким «Фольксвагеном», который был подан к подъезду «Семан-отеля», беспечно, немного угловато, но все-таки умело управлял маленький, полный и веселый человечек. Человечка звали Фатих, и по выражению его лица было видно, что все, встречавшееся ему на пути, было для него просто, ясно, приветливо и понятно. И через него и Кире, и Алексею без труда удалось разделить этот взгляд на мир.
По обе стороны дороги тянулись хлопковые поля, частоколы тополей, глиняные мазары. Через некоторое время оазис кончался, и снова в жарком мареве брезжила серая безжизненная пустыня Такла- Макан, а впереди все парили и парили, как облака, белые глыбы Конгура и Музтаг-аты. Нефритовые горы. Солнечные батареи на саклях. Мутные потоки, роющие себе проходы в скалах.
Во время коротких остановок Фатих брал у Алексея блокнот, и они начинали изъясняться пиктограммами. Пытаясь понять, в каких отношениях находятся Алексей с Кирой, он неуклюже рисовал два наложенных друг на друга сердца, потом сердце, пронзенное стрелой, но всякий раз видя отрицательный ответ, сокрушенно покачивал головой, признавая, что не в силах постичь те узы, которые их связывали. Алексею понравились обе картинки, предложенные Фатихом, потому-то обе он и отверг. Еще Фатих поинтересовался, мусульмане ли они. Вместо ответа Алексей показал ему крестообразно сложенные пальцы. Фатих глянул на него с изумленным сожалением, как смотрят на неразумных детей, не понимающих своего счастья.
На перевале довольно резвый бег «Фольксвагена» умерил контрольно-пропускной пункт. Документы проверял молоденький лейтенант китайской пограничной стражи. Российские паспорта он разглядывал с интересом и затаенной тоской, так что Алексей тут же вспомнил «Татарскую пустыню» Дино Буццати. Наверное, для лейтенанта, у которого под кителем был поддет толстый свитер, эти документы послужили напоминанием о некой благоустроенной цивилизованной жизни, возвращение в которую для него по каким-то причинам находилось под вопросом. Сам он имел вид человека, который охраняет что-то такое, что и для него самого является тайной. Здесь, на перевале, небо начиналось сразу над головой. Казалось, стоит вытащить из-под лейтенанта табуретку, забраться на нее — и можно трогать его рукой.
Часам к пяти вечера «Фольксваген» и водитель его Фатих доставили Алексея и Киру к озеру Кара- Коль, на берегах которого кочевали сарыкольские киргизы и имелся гостевой дом. Отсюда на следующий день должно было начаться их путешествие к величайшим семитысячникам Памира, но вмешались некоторые непредвиденные обстоятельства.
У Алексея голова заболела еще в Кашгаре, по дороге боль неимоверно усилилась, но из машины деваться было некуда, зато уже в гестхаусе боль и связанная с ней немощь буквально обрушили его на койку, заправленную серым армейским одеялом. Строго говоря, ничего удивительного в этом не было — за каких-то пять часов они вознеслись на высоту более трех с половиной тысяч метров над уровнем моря. Кира, тоже не придавшая тому значения и списавшая недомогание своего одноклассника на бессонную дихлофосную ночь и обычную усталость, ушедшая бродить с фотоаппаратом, вернулась в сумерках и тут же застонала рядом с Алексеем. Они лежали на соседних кроватях и стонали. Эти звуки были столь сильны, что проникали сквозь тонкие перегородки комнат гестхауса; они были настолько вариативны, что Алексею по неискоренимой пионерской привычке мучительно хотелось оправдаться перед обслуживающим персоналом: «Товарищи! Это не то, что вы думаете! Мы не такие! Спросите у Фатиха!»
Любое усилие в этом состоянии требовало необычайного напряжения воли, и хватало ее только на то, чтобы не ходить под себя. И они жадно пили ее, густо заварив чаем, в надежде обрести себя. Кто-то, кто занимал комнату до них, оставил здесь недоеденный арбуз. Арбуз был еще свеж, и они не погнушались им. Холодной воды не было, а кипяток в огромных китайских термосах выдавали служащие. Туалетом служила выдолбленная в каменистой земле яма, с трех сторон огороженная картоном, и ходить туда приходилось то и дело. И проблема была не в яме и не в картоне, а в полном отсутствии физических сил. Но, несмотря на то что каждый шаг доставлял страдание и тело стремилось принять горизонтальное положение, Алексей все же задерживал взгляд на окрестностях. Давно спустилась ночь. Гладкая, будто покрытая льдом, поверхность огромного озера блистала черненым серебром. Черный купол неба был как будто забрызган звездами. Это была даже не кремнистая крошка, а какие-то пятна, медленно стекавшие по небосклону. Гестхаус окружали мазары — глиняные мавзолеи причудливой туранской архитектуры. Но не было даже сил поинтересоваться, какие герои нашли здесь упокоение, чем запомнились в людской памяти, что завещали. Болезнь изнуряла. Конгур дышал студеным ветром. Алексей колол его ледорубом как кусковой сахар, а куски чудесным образом превращались в правильной формы таблетки бессильного цитрамона. А звезды капали сверху, и намокший сахар крошился в пальцах, Алексей брал строительную кисть, макал паклю в ведро с известковыми потеками и изо всех сил брызгал на небо, восполняя стекающие звезды. В общем, это был бред.
А потом все прошло: боль исчезла, солнце перестало резать глаза, мир улыбнулся, хотя и несколько хитро. Алексей созвал аборигенов, достал добытую из Интернета генштабовскую карту и показал маршрут, но столпившиеся вокруг киргизы только недоверчиво покачивали головами. Знаками Алексей дал понять, что намерен исполнить свой каприз непременно — с их помощью или без нее. В конце концов один парень выразил согласие послужить проводником. Сотрудник гестхауса, уйгур, немного говорящий по-английски, сообщил, что проводник возьмет им в помощь лошадь и вьючного яка. Однако к моменту старта об этих спасительных животных как-то речи уже не было.
Проводника звали Йылдыз, в его узких глазах-щелях отроду словно бы не бывало никакого выражения, даже пресловутой восточной невозмутимости. Алексей с Кирой знали несколько тюркских слов, как-то «су», «сют», «кара», «йок» и «якши», он же не знал ни слова ни по-русски, ни по-английски, ни даже по-немецки, на что втайне и в простоте своей уповала Кира. Но, поставленные в одинаковые условия, все трое блестяще подтвердили известную теорию лингвиста Бенджамина Уорфа, то есть прекрасно понимали друг друга без каких бы то ни было слов.
От озера они сразу ушли в сыпучие, казавшиеся совсем невысокими, холмы. Но горячий песок умел забирать силы, и здесь началась тяжкая солдатская работа, которую, как ни тяжела она казалось когда-то, Алексей все-таки полюбил. Впрочем, Кире все эти радости мужских мышц радости не доставляли. На каждой остановке какая-нибудь полезная, но увесистая вещь перекочевывала из Кириного рюкзака к Алексею. Да и Алексей уже поглядывал на Йылдыза, зачем он не як. Лицо Киры, покрытое каплями пота, с прилипшими на лоб каштановыми прядями, изображало страдание.
— Да, Фроянов, — только и вымолвила она, едва отдышавшись. Он с пониманием покачал головой, и выражение его лица не оставляло никакой возможности угадать, чего здесь больше: иронии или искреннего сочувствия.
Иылдыз шагал легко, переступая с кочки на кочку, словно дачник на загородной прогулке под Абрамцево, когда надо — ждал, когда надо — шел. Лицо его совсем залило солнце, а те две узенькие амбразуры, которые оно еще оставило ему для общения с внешним миром, не пропускали наружу ничего интересного.
И вдруг на одном из поворотов тропы распахнулся такой простор, что они остолбенели в немом восторге, и даже Иылдыз, очевидно, был доволен произведенным эффектом — ведь по-своему он был причастен к этому величию. Долина, внезапно открывшаяся им, казалось, вмещает весь мир; мир был желтым, бурым, в обрамлении вечных льдов, кое-как нарубленных солнечными секирами.
Солнце смеялось над ними белыми лучами, и пучки саксаула сливались вдали в золотистый покров. По широкой желтой долине растекалась стеклянными струями Кенгшибер-су. Мохнатые яки часами стояли здесь в ледяной воде, обмакнув туда космы черной шерсти. Бурые неподвижные точки верблюдов пятнали возвышенности. Долина была столь обширна, что когда на горизонте, перегороженном Сарыкольским хребтом с его малахитовыми вставками, появлялся всадник, можно было держать его в поле зрения часами. До сахарной головы Музтага было подать рукой. Сто лет назад великий Свен Гедин четырежды ступал на его склон и четырежды вынужден был отступить.
— Вообще прям, — сказала Кира, и Алексей был с ней согласен.
Ночью температура упала до минус двенадцати. К этому времени палатки были давно поставлены на берегу говорливой Кенгшибер-су. Утром берега ее были схвачены голубым льдом, и куски сала плыли по
