Кира отправилась в школу, но дело было, конечно, ни в какой не в школе, а в сложившемся коллективе единомышленников, которых в Москве, да и в других городах только прибавлялось.
И чем больше Гоша жил жизнью группы «Противодействие», чем ближе узнавал настоящие проблемы своих товарищей, тем сильнее разгоралось в нем чувство отвращения к отцу и к роду его деятельности. Ведь получалось, что его отец — и причина, и даже жертва такого положения вещей, с которым была призвана бороться группа «Противодействие». Родственная к нему любовь, сыновнее чувство еще не вполне покинуло его душу, да и далеко все-таки было до столь решительного рубежа, но презрение к нему копилось так же надежно, как Митины счета. Кстати, он презирал отца и за них, и за то, что тот не служил в армии, хотя его анархистские убеждения это как раз приветствовали, — но если взять во внимание, какая каша была намешана в этой полудетской голове, то все эти взаимоисключающие претензии вполне имели право на мирное сосуществование. Вопреки мечтам своего деда Льва Борисовича, заранее записавшего внука в юристы, Гоша решил стать историком, обществоведом, как Кирилл Поздняков и Андрей Силантьев. Он верил, что общественные тайны откроются ему, и он сможет предложить человечеству путь, который выведет его наконец к свету и радости.
В ближайших планах группы были акции легкого устрашения и пикетирования экологически вредных объектов, наподобие фенолформальдегидного цеха около Хоперского заповедника, где и застиг его в июле посланец Киры Алексей, а в дальних — особенно ответственный социальный эксперимент — построение свободной общины на Алтае, где получили бы воплощение идеи Мюррея Букчина о муниципальном либертаризме и Кропоткина — о взаимной помощи.
Не успел Алексей, так сказать, стряхнуть с себя пыль странствий, не успел поведать Антону об их с Кирой веселых злоключениях, как Татьяна Владимировна насела на него с требованием как можно быстрее связаться с каким-то неизвестным Алексею человеком, звонившим в его отсутствие.
— Несколько раз звонил. Очень вежливый. Очень просил позвонить как только будет возможность. — И она протянула Алексею листок бумаги, на котором были записаны и мобильный, и несколько городских номеров.
Алексей было отмахнулся, собираясь позвонить как-нибудь на днях, но Татьяна Владимировна буквально не отставала от него, и пришлось все-таки брать трубку. Тому, с кем он говорил, он пояснил, что вот-вот вернулся из непростой поездки, но по настоянию собеседника встречу назначили уже назавтра.
Еще на кухонном столике он увидел почтовый конверт с украинскими марками. Писала Таисия Васильевна Зинченко, подруга бабушки, с которой они познакомились в эвакуации в Петропавловске- Казахстанском и которая после войны жила сначала в Запорожье, потом в Харькове. В письме Таисия Васильевна сообщала о смерти своего сына Володи, который служил военным врачом. Довольно часто, буквально ежегодно приезжал Володя в Москву в какое-то свое управление по делам службы и всегда останавливался у них в Кунцево, привозил абрикосы или огромные южные сливы, и бабушка относилась к нему как к сыну. Евдокия Ивановна вместе с маленьким Алексеем иногда летом выбиралась на юг, на дачу к своей Тасе, стоявшую на берегу Каховского водохранилища, и Володя, для Алексея, конечно, дядя Володя, когда был свободен от службы, учил его ловить раков, прятавшихся под скользкими от водорослей камнями. И вот теперь он умер в том самом госпитале, главным врачом которого прослужил несколько последних лет.
— Как же так, мам? — тупо спросил Алексей Татьяну Владимировну, словно она за что-то здесь отвечала.
Алексей, так рано лишившийся отца и совсем его не помнящий, необыкновенно радовался каждому приезду дяди Володи и, будучи еще мальчиком, лелеял втайне даже безумную, совершенно неосуществимую мечту, что дядя Володя и его мама станут мужем и женой. Гордо, как на парад, выходил он во двор в обществе дяди Володи Зинченко, одетого в свою форму военного врача, и с упоением ловил завистливые взгляды Сережи Ведерникова, тогда еще не Графа, чей отец хоть и был выпивающим мастером с завода «Вилис», но по крайней мере он был.
Дядя Володя обладал мягкой малороссийской речью и таким же мягким, легким, улыбчивым нравом; он умел множество восхитительных вещей: из жести пивных банок «Золотое кольцо», которыми пищевая промышленность удивила народ к Олимпиаде, дядя Володя вырезал доспехи и облачал в них пластилиновых солдат, а польским гусарам даже приделывал их знаменитые крылья, склеивая их из обыкновенных перьев, которыми обычно лезли подушки, бритвенным лезвием из куска пенопласта выстругивал изящный корпус яхты, — мачтой служила вязальная спица, парусом — лист наколотой на нее бумаги, а за киль шла свинцовая пластина, которая аккуратно, но прочно вставлялась в днище, и когда корабль был готов, они набирали ванну и любовались его посадкой в прозрачных, чуть хлорированных коммунальных водах.
— Надо ответ писать, — растерянно сказала Татьяна Владимировна, — а что тут напишешь?
В полдень следующего дня у подъезда, заняв, казалось, добрую треть двора, стоял черный представительский «Мерседес». Водитель в темном костюме и строгом галстуке вышел из машины и церемонно открыл перед Алексеем заднюю дверцу. Через полчаса «Мерседес» остановился где-то в районе Спиридоновки перед парадным крыльцом старого дворянского особняка, примечательного, пожалуй, только своим почтенным возрастом. Охранники здесь были не какие-то обрюзгшие мужчины пенсионного возраста, а молодые люди подчеркнуто спортивного вида с абсолютно непроницаемыми лицами. Алексея поразило, что его попросили пройти сквозь ворота безопасности, и когда зазвенели ключи, его так же спокойно, так же отстраненно и холодно попросили ключи выложить и процедуру повторить. После этих формальностей по широкой лестнице навстречу Алексею спустился мужчина в хорошем деловом костюме и, любезно улыбаясь, по этой же лестнице взвел его на второй этаж и препроводил в просторную залу.
Предметами интерьера огромного кабинета, куда ввели Алексея, были только внушительных размеров стол да огромная плазма, занимавшая полстены, и самый этот минимализм свидетельствовал в пользу каких-то уж очень больших денег. Человеку, поднявшемуся из-за стола, на вид было лет шестьдесят, он также был одет в костюм очень изящного покроя и из ткани еще более утонченной, чем у того, первого, исполнявшего, видимо, обязанности секретаря. Кожа его лица была чрезвычайно выхолена, но все же по- старчески тонка, чтобы претендовать на то, на что она, по-видимому, претендовала. Хозяин кабинета и кожи назвался Андреем Николаевичем, поздоровался с Алексеем за руку и предложил садиться. Рука его оказалась удивительно мягкой, будто бескостной, но у Алексея осталось подозрение, что за этой мнимой податливостью скрывается все же некоторая сила, которую хозяин просто не желает демонстрировать.
Красный отблеск памирского солнца еще рдел на лице Алексея, и Андрей Николаевич бодро поинтересовался:
— Отдыхали где-нибудь?
— Был в горах.
Андрей Николаевич понимающе кивнул.
— О вас очень хорошо отзывался Анатолий Петрович Стукачев, — проговорил он как бы между прочим.
— Я его не знаю, — возразил Алексей.
— Это ничего страшного, — всплеснул руками Андрей Николаевич. — Зато он вас хорошо знает.
— Хорошо? — вскинул глаза Алексей.
— В том смысле, что он в курсе вашей работы и ваших достижений, — поспешно подправил себя Андрей Николаевич. — Существуют научные журналы, «Cell», например, вы помещаете там свои статьи, а мы их читаем. И находим их весьма и весьма любопытными, — несколько игриво присовокупил он. — Я не стану томить вас предисловиями. Вот что скажу: ваша работа имеет для той организации, которую я в некотором роде представляю, огромный интерес. — Он подчеркнул: — Огромный. Видите, все карты на столе. И что бы вы сказали, если бы мы предложили вам работу в одной из наших лабораторий и наш действительно огромный интерес принес бы вам действительно достойное вознаграждение.
Несколько мгновений Алексей довольно бессмысленно смотрел на Андрея Николаевича, потом, отметив еще раз несколько неестественную ухоженность своего собеседника, как будто сообразил.
— Это как-то связано с вечной молодостью? — задал он вопрос, и ответом ему послужил кивок
