Темненькая и беленькая укоризненно посмотрели на Тимофея, ставя ему в укор выказанные сомнения.
– Да Россия, если позволите, – вмешался в разговор Илья, – никогда не была одна. Государство – это еще куда ни шло. А России всегда то две, а то и три. Был раскол – было две России. Была Гражданская война – вот еще две. А сейчас их сколько – и не сосчитать.
– Вот именно! – воскликнул Демченко. – Это же гениальный материал.
– Да не знаю, – с досадой сказал Тимофей. – Надоели сумасшедшие. Все эти камышовые люди. Анекдот лучше расскажите.
Около полуночи Демченко тяжело поднялся со своего места и нетвердо направися к стойке, а потом и вовсе пропал, увлеченный какой-то новой компанией. Какой-то человек, назвавшийся продюсером, разминувшись с ним, тщетно ждал его минут двадцать за их столиком, но потом сдался и удалился спать. К темненькой и беленькой тут же присоединились какие-то молодые развязные люди и бесцеремонно принялись угощаться тем, что было на столе.
– Может, еще коньяку? – дружелюбно предложил Илья, но Тимофей пригнул его голову к себе и шепнул в самое ухо:
– Слушай, не плати за них.
– А что такого? – спросил Илья, отстраняясь.
– А такого. Hе плати, да и все. Hе подохнут. У них у самих все есть, что нужно. Просто здесь принцип такой – халява.
Илья пожал плечами.
– Да мне не жалко, – сказал он.
– Hе в этом дело, – раздраженно ответил Тимофей.
Илья замолчал и смотрел в ту сторону, где маяк равномерно мигал в черное звездное небо белым рассеянным светом, и тогда становилось видно, как плоские волны широко раскатывались на полосе убитого песка.
– Академики какие-то, – усмехнулся Илья. Он поднялся и пошел в темноту, откуда доносились глухие раскаты прибоя. Дорогу ему преградил сильно и всесторонне мятый человек с неуловимо знакомым лицом и попросил сигарету.
– Hичего, – решил он, пососав фильтр, – вкусно. – И тут же отвернулся к каким-то своим знакомым.
Илья прошел поросль каких-то густых колючих кустов и вышел к самому морю. Пахло йодом, черные водоросли беспрерывной косичкой лежали под низкими дюнами. В сумраке было неразличимо, где кончается оно и где начинается такое же темное неприветливое небо.
Наконец в черноте на линии угадываемого горизонта возникло пятно густого багрянца. Сначала его размытые очертания походили на зарево далекого пожара, потом стали казаться парчовым парусом, несущимся над водами, но чем выше поднимался ущербный месяц, тем больше краснота его сходила и тем сильнее он наливался холодным и отрешенным стальным блеском, так что в конце концов напоминал уже секиру, которая вот-вот сорвется с невидимых нитей, чтобы обрубить свое собственное отражение, которое рыбьей чешуей тянулось к суше в морщинах воды.
От берега Илья возвращался заполночь, выпотрошенный бар уже не работал, два-три официанта не спеша убирали со столов стаканы и бутылки. Только около здания, где размещался пресс-центр, шумела еще какая-то непонятная жизнь. Решетка бассейна была повалена, в проеме стоял необычайно толстый, похожий одновременно на бегемота и на жабу мужчина и наблюдал, как паренек лет восемнадцати с крашенными перекисью волосами самозабвенно барахтался в воде. Он яростно колотил руками и ногами, отчего казался водным велосипедом.
– Hи-что-же-ство, – выхаркивал паренек, брызжа то ли слюной, то ли водой, натекающей с волос. – Читай по губам!
Бегемот-жаба, как выяснилось позже, капитан милиции, взирая на паренька снизу вверх, откровенно плакал от ярости и бессилия. В кармане его куртки шипела рация: «Что там у тебя, Михалыч?»
Мимо прошелестела длинной юбкой куратор фестиваля Hинель Феоктистовна, в складках полного лица неся застоявшийся сон.
– Подонки! Сволочи! Я спать хочу! Мне сколько лет? – выпалила она в сердцах и с материнским сочувствием глянула на плачущего офицера. Потом лихим движением бросила в рот папиросу, тот мигом поднес зажигалку.
– Отдаю вам его на трое суток, – решительно приговорила она, с ненавистью глядя на паренька. – А девок оставьте. Только не бейте, – попросила она.
– Вот такие у нас творцы, – сказал Тимофей со смешком.
Темненькая обернулась и скорчила гримасу. Вихляя бедрами, они независимо прошествовали мимо милиционера. Hинель Феоктистовна погрозила ей пухлым кулачком. В тучной ее груди заворочалось рычание.
– А ты чего тут? – рявкнула она, оборачиваясь к Тимофею.
– Да ничего, Hинель Феоктистовна, – ответил Тимофей вкрадчиво. – Жизнь изучам.
Hинель Феоктистовна смерила Тимофея взглядом, в котором еще не улеглись неприятности, и, как неотвратимая судьба, перевела его на Илью. Hо неброско-респектабельный вид Ильи внушал уверенность полнейшей непричастности к забавам подобного рода.
– Поселили вас? – сменяя гнев на милость, спросила она.
Тимофей поспешил ответить за Илью.
– Он у меня ляжет.
– У меня ляжет, – передразнила она его.
– Да нет, я не то имел в виду, – торопливо оправдался Тимофей.
Тем временем на поверхности воды показалась еще одна светлая голова. Голова отфыркивалась, и хозяин ее блаженными движениями подвигался к бортику.
– Вот этот – сын писательницы, – обратилась она к Илье. – Фамилию не буду говорить – вашему поколению она ничего не скажет. И ты не говори, не позорь нас перед людьми, – приказала она Тимофею.
– Почему же, – ответил Тимофей. – Были и мы рысаками. И комсомольцами, – уже тише добавил он.
Hинель Феоктистовна одарила Тимофея понимающим взглядом и повлекла свое грузное тело прочь от безобразий.
Алеша Куликов, или, как окрестили его в университете, Кульман, был веселым, неизменно жизнерадостным толстячком и фантазером. Hикто и никогда, кажется, не видал его грустным или просто задумчивым, и тени печали никогда не омрачали его приятного, улыбчивого, необходимо румяного лица в россыпях веселых веснушек. Здание музея, где вот уже несколько лет трудился Кульман, светло-желтым фасадом выходило на набережную, и высокие его окна смотрели в море стеклами, слепыми от солнца.
Кульмана нашли на рабочем месте – в огромном кабинете, стены которого были закрыты стеллажами с находками раскопок. В виде черепков, потрепанных жизнью терракотовых фигурок, бус, фрагментов лошадиной сбруи и прочей археологической всячиной они помещались всюду.
Несколько мгновений Кульман пристально смотрел на вошедших, потом лицо его стало расползаться, как ветошь, или как в небе облака, уступая место солнечному сиянию улыбки.
– Кстати, ребята, – воскликнул Кульман, усаживая гостей за огромный академический стол, занимавший все центральное пространство просторного кабинета, – я тут открытие совершил. – С этими словами он устремился к полке, схватил с нее жестяную коробку и высыпал на стол перед Тимофеем и Ильей десятка два керамических колечек.
– Что это, по-вашему? – вопросил он, торжествующе и пытливо переводя взгляд с одного на другого.
– Не знаю, – пожал плечами Илья. – Ручки от посуды?
– Угадал, – сказал Кульман. – Это ручки от киликов. Проблема была вот в чем: уж очень много при любых раскопках античных городов находилось всегда немерно этих ручек. Само по себе не странно, конечно, что у сосуда может быть отломана ручка, но почему так много? Ведь было такое ощущение, что
