Ужин был накрыт на кухне, которая по издревле заведенному обычаю этим вечером, как, впрочем, и большей частью вечеров, добросовестно послужила и гостиной, и диванной.
– Hе бред ли, что политическая партия насчитывает десять тысяч человек и идет на выборы ничтоже сумняшеся, – комментировал Николай какой-то предвыборный телевизионный сюжет. – Чьи же, позвольте спросить, интересы они представляют? А я скажу. Свои, своего кармана. А мы вот были летом в деревне, так там мужик, сосед наш, увидел Ельцина на экране и мямлит эдак: «Вот он, вот, бык-то этот». Они тут о политической культуре толкуют, а там, – он замялся на мгновение, – один черт.
– Так всегда было, – заметил Илья, наливая себе вина.
– Так всегда и будет, – подхватил Hиколай.
– А я вот не пойму, как тебя с такими мыслями держат на работе, – пробормотала Вера, глядя на мужа с улыбкой, в которой смешивалось полнейшее согласие и уверенность в том, что если крамольные мысли навлекут беду, то они непременно что-нибудь придумают.
– Я эти мысли бумаге не поверяю, – улыбнулся Hиколай. – Предпочитаю о политике ничего не писать. Много есть другого, не менее интересного. Вот, кстати, слышал про академиков? Да, академики, представь себе, отрешились от мира и поживают себе на природе, в глуши. Разве это не замечательно?
– Да, чего только не бывает, – рассеянно откликнулся Илья. Он снова подумал о Марианне, и это происшествие уже не казалось ему таким забавным, как три часа назад.
– Hаверное, они замаливают свои грехи, – сказала Вера. – Hаверное, им стыдно, что они придумали атомную бомбу.
– Hе похоже, – возразил ее муж. – Это они в знак протеста против того, что в стране творится. Судя по тому, что я видел, они веселые люди. – Он потянулся через стол к пепельнице и осторожно донес до ее края хоботок пепла. – Hосят дырявые шляпы, как они поясняют, для связи с космосом. Бревна тешут, строят «мужские дома». Один чудак каждое утро взбирается на башню и звонит в корабельный колокол. Все патлатые, бородатые, седые – напоминают не то староверов, не то старцев из фильма о других мирах. Фантастика какая-то. Своего рода внутренняя эмиграция. Hет, я съезжу туда обязательно. – Он почему-то вздохнул. – Обязательно.
– Праздники скоро, – заметил Илья, задержав взгляд на цифре 7 настенного календаря, украшенного репродукциями Климта. – Какие планы?
– Какие праздники? – возразил Николай. – Просто выходные.
– Как сказать, – задумчиво проговорил Илья. – Я вот иногда думаю: не было бы этих выходных – не было бы трагедии, а не было бы трагедии – и меня бы на свете не было.
– Hет уж, – подумав, улыбнулся Hиколай. – Лучше так: ни трагедии, ни нас. Э-эх, если бы Деникин взял Москву...
Илья покачал головой.
– Если бы Деникин взял Москву... Вот ведь не дает нам покоя сослагательное наклонение. А в нем, да будет тебе известно, история не живет. А русская история, как назло, исполнена наисоблазнительнейшего сослагательного наклонения. История, которую мы имеем, это как будто не истинная, история понарошку. Другая, настоящая история, ходит где-то вокруг да около, заключенная в сослагательном наклонении, как душа во вневременном пространстве ожидает своего времени воплотиться.
Вера внимательно посмотрела на него. Она достаточно знала своего брата, чтобы понять, что раздражение, которое он демонстрировал, может быть вызвано только тем, что некая женщина владеет в настоящую минуту его мыслями и уж никак не тем, что только что он имел встречу с ее отцом.
– Вот как мы говорим: если бы не было монгольского ига... Если бы народовольцы не убили Александра Второго... Если бы не умер в Ницце наследник Николай Александрович... Если бы Николай Второй не ввязался в мировую войну... Если бы Деникин взял Москву, а Юденич Петроград, а Колчак Царицын... Если бы Ленин прожил подольше... Гуляет, шарахается русская история порочными кругами. С рельсов сошла, из колеи выбилась, так и бредет себе по бездорожью напропалую – история наша упущенных возможностей... Только делаем-то ее все равно мы. А это что? – поинтересовался Илья, указав на стопку фотографий, лежащих на подоконнике.
– Маша приезжает, – пояснил Николай и подвинул фотографии к нему поближе.
Маша была двоюродной сестрой Николая и уже несколько лет жила за границей. Илья мельком проглядел фотографии: Маша на лыжном курорте в Савойе, Маша на площади у фонтана какого-то средневекового города, Маша пьет воду в кафе из большого бокала, а на его стенке отражается чье-то бесполое лицо. И по тому, с какой рассеянной досадой Илья рассматривал фотографии Маши, Вера уверилась в своем предположении.
– Двадцатилетние никому не нужны, – почему-то сказал он, и было абсолютно непонятно, имеет ли он в виду Машу или просто ответил вслух своему внутреннему собеседнику. – В моде тридцать, и это правильно.
– Ну и кто она? – спросила Вера. – Блондинка или брюнетка?
Илья ответил ей коротким взглядом, признавая ее проницательность, но все же буркнул раздраженно:
– Что за неистребимый дуализм человеческого сознания! Как будто мир состоит из одних брюнеток с блондинками.
– Третий путь? – хитро предположила Вера.
– Только никто не знает, как на него попасть, – все еще хмуро отвечал он.
– Вот это жизнь, – мечтательно и безнадежно вздохнул Николай, но, споткнувшись о строгий и выжидательный взгляд своей жены, опустил голову.
– Завидуешь? – спросила она, нахмурившись, но и улыбнувшись.
– Ну что ты, – возразил Николай и протянул к ней руки, но она увернулась и продолжала буравить его выжидательным взглядом.
– Рад за друга, – пояснил Николай. – В смысле, за твоего брата. За своего друга... За него, в общем...
– Как было сказано в одном бессмертном романе, – вмешался Илья, – «Иерро, удержись от объяснений, которые таят в себе новые оскорбления». – И он в задумчивости потеребил ключи от машины.
– Оставайся, – предложила ему Вера.
Николай сходил в столовую за бутылкой «Бордо». Входя на кухню, он ткнул пальцем в календарь. – Дошутились, – сказал он, – что один праздник остался в стране настоящий, да и тот военный – 9 мая. Как ты не можешь понять: не в партиях дело, не в партиях. Все станет по-другому, когда мы бросим играть в эти игрушки. Мы должны измениться. Все. И ты, и я. И она. Все.
Вера вздохнула.
– Мне похудеть надо, – согласно сказала она. – Срочно. – И бросила на мужа такой многозначительный взгляд, как будто от него здесь что-то зависело.
– Да и то, если вдуматься: двадцать семь миллионов погибло, – покачал головой Николай. – Сколько там сот тысяч в плен сдалось в первые полгода?
– Да уже полтора насчитали, – сказал Илья. – Миллиона.
– Вот так! Да он, этот день, не со слезами на глазах! Он я даже не знаю с чем на глазах... Мы вообще мастера переплачивать. Что стоит рубль, берем не торгуясь за сто. Во всем так, не в войне дело. И все потому, что жертвы неоправданные: в бизнесе в этом чертовом сколько постреляли, а сейчас прикроют лавочку, в политике – чего только не наделали? Нет никакой последовательности, и жертвы поэтому неоправданные. Сплошные сомнения. Отсутствие ясного мировоззрения... И кстати, чтоб ты мне здесь ни говорил про это сослагательное наклонение, если бы в сорок первом был у нас царь-батюшка да Врангель с Каппелем, никакой Гудериан к Москве и близко не подошел бы.
В открытую форточку залетали холодный ветер и звуки успокаивающегося города. Илья молча слушал, сложив руки между коленей.
– А самое страшное, – сказал еще Николай, – так это когда потом оказывается, что и тот рубль, который все же это стоило, и тот платили не за то, что надо. Совсем другое, оказывается, покупать требовалось.
За первой бутылкой явилась другая, потом еще одна, и разговор, как водится, продлился далеко заполночь. Уже только после трех Илья послушно побрел в комнату, где была приготовлена ему
