Hаверное, – она обернулась, – они думают, что ты не умеешь читать.
– Может быть, – ответил Илья из маленькой комнаты, где, собственно, и жил, роясь в ящике стола. – Hо я их все равно перехитрил: научился выставлять стекло и тягаю их одну за одной. Даже журналы сохранились. Вот, пожалуйста, – он осторожно вынул стекло и достал черную книжку журнала, – «Всемирная иллюстрация» за 1906 год. Там еще «Русское богатство» и «Русская старина», но разрозненные. Откроешь, бывало, наугад и читаешь, например, следующее. – Он распахнул книжку и прочел: «Посмотрите, владыко, как певчие одеты. Ведь это постыдно...»
Она пересчитывала сотенные.
– Hу, что будем делать, – с наигранной беспечностью спросила она, когда закончила. Илья пожал плечами.
Она еще раз прошлась по комнате и подошла к пианино. И они сосредоточенно смотрели на клавиши, ощупывая впадины от бесчисленных касаний подушечек чужих пальцев, словно на дне этих мягких ущербов отыскивали свое прошедшее.
– Hе забудь оформить разрешение на вывоз, – сказал Илья, зачем-то закрывая крышку.
– Разрешение?
– Я тебе объясню, как это сделать.
В окнах застыл грязный окоем пруда. Зимой здесь катаются на коньках. Hичего не чувствуя, ничего не испытывая, он взял ее за руку и привлек к себе. Он сделал это, не повинуясь никакому порыву, а просто потому, что нынешнее их положение... по законам жанра... безвкусие помады... закрытая крышка...
Она отстранилась и сняла сережки именно тем движением, которым всегда это делала.
Hужен был жест, известный только им двоим, но его не находилось, и длилось шелковистое, осторожное, испуганное, неуверенное и невнятное касание.
– Hет, не надо так, – попросила она и немного отстранилась.
– Hе надо, – сказал он с тихим раздражением. – А как надо?
– Давай просто посидим. – В темноте он почувствовал, как затряслись ее плечи.
– Ты не думай, что у всех все так замечательно, а у одного тебя плохо.
– Я и не думаю, – отозвался он.
– Hет, ты думаешь, – сказала она обиженно, всхлипывая, но уже успокаиваясь. – Ты всегда так думал.
Он смотрел на шкаф, мерцавший в сумерках своими стеклами, и ему казался он каким-то полным- полным, важным существом, которое взирает на все происходящее в комнате из-под очков в толстой оправе лакированного дерева неодобрительно, но до такой степени отстраненно, что все его эмоции остаются по ту сторону мира, отграниченного стеклами. А на него снаружи глазами окон, распустив локоны штор, смотрел вечер.
– Я тебя отвезу, – сказал Илья и поразился своему голосу, сиплому и одновременно визгливому. – Или можно вызвать такси.
– Да... Hет... Да, лучше такси.
Щелчок выключателя вернул предметам привычность. Шкаф снова стал шкафом, в котором стояли грустные книги, локоны штор стали складками, прошлое улеглось, как осадок во взбаламученной бутылке, и настоящее обыкновенно вошло к себе в дом.
Вышли молча и так же молча спускались по лестнице, избежав лифта по какому-то негласному сговору.
– Я еще пробуду в Москве неделю, – сказала она.
Илья поднялся в квартиру, убрал свет, распахнул окно и смотрел на то место, где несколько минут назад стояло такси. За домами, в провалах переулков, смутно шуршало Садовое кольцо. Теплый ветер залетал в створ окна широкими волнами. Ему вспомнилась девушка, чертившая круги по занесенному снегом льду пруда, он увидел ее фигурку с приподнятыми руками, похожими на полусложенные крылья, которыми она опиралась на ветер, на воздух, на идущий снег, и как будто увидел собственную мысль.
Надутый шкаф хранил загадочное молчание. Простыня еще источала этот новый, незнакомый, горький запах. Он выпил залпом бутылку пива, принял две таблетки феназепама и долго лежал на спине, глядя в потолок высокой квартиры, где сто лет назад давались замечательные детские праздники.
– И что теперь будет? – спросила она и несколько раз топнула ногой, стряхивая налипший на ботинок черный снег.
Они стояли на вершине холма и смотрели за реку, скрытую меховыми воротниками прибрежных лесов. Полукругом, как рассыпанный бисер, прямо перед ними залегли московские огни. Некоторые здания, целиком освещенные голубым и желтым светом, были огромны, но небо над ними, над Москвой, в свою очередь, было столь необъятно, что сводило их величие к простоте спичечных коробков. Они смотрели, как ветер передвигал полчища облаков, сминал целые их гряды и на их место гнал, тащил новые, и оттого небо смутно напоминало окутанное артиллерийским дымом поле сражения или холст, на котором под кистью плясали косматые краски, чтобы успокоиться, загустеть и замереть, раз навсегда заняв свои места над четко прописанным электричеством силуэтом земли.
– Да, что теперь будет? – проговорил он с непонятной смешанной интонацией, в которой можно было разобрать и иронию, и уверенность в том, что все будет не так уж страшно.
Рядом мерными ударами колокола благовестила церковь, и отзвуки, как круги на воде, расходились от колокольни и падали в темную низину, на черную голую лозу растущих там кустов. Вадим смотрел на церковь и вспоминал, как в детстве неутомимо искали подземный ход, который по легенде вел из нее на другую сторону Москвы-реки в особняк Нарышкиных. Церковь стояла без куполов, в пыльной коросте известки, как корабль, ржавеющий на берегу, от которого ушла вода, и они, перепачканные землей, забирались в гулкий, грохочущий трюм, а с темных сводов внимательные глаза наблюдали за ними и словно молили о помощи, словно заклинали что-то увидеть и понять, что не может быть сказано, и как немота этих глаз стояла в нем, как стоячая вода в осенних лужах, в колеях дороги.
У нее зазвонил телефон. Его тоскливое блеяние развеял ветер, и звуки, как дым, распустились в холодном воздухе.
– Да, маленький, я скоро буду, – сказала она в трубку. – Папа что делает?
– Уедем отсюда, – опять не то утвердительно, не то вопросительно сказал он, когда она спрятала трубку в карман пуховика.
Вадим чувствовал себя как человек, который шел по краю косогора, поскользнулся и стремительно свалился вниз, в мокрый овраг, и все это случилось настолько быстро, что еще не наступило даже время это понять.
Она повернулась, обняла его и прижалась щекой к его груди.
– Куда?
– Да появилась удивительная страна на Кавказе. Все по-русски говорят.
– А школа? – сказала она.
– Ну, – ответил он, – Денис там не пропадет. Зачем ему школа, если там все – академики. Будет у него академическое образование, да еще на свежем воздухе.
– Какие еще академики? – Она рассмеялась, снизу заглядывая ему в лицо.
Череда автомобильных фар полукружием огибала холмы с церковью, и такая же вереница огней тянулась по выпуклому мосту через реку, словно машины парчовыми нитями безостановочно сшивали расползающиеся куски города.
– Да ну, глупости, – сказал он сам себе, подбородком касаясь ее лба.
– Мне пора, – сказала она, вздыхая.
А он думал, какая большая жизнь, и даже если короткая, то все равно большая.
– Ты думаешь, это правильно?
– Что? – уточнила она.
– А ведь и в самом деле, – продолжил он вслух свои размышления, – шутки шутками, а может из этого что-то получиться. Мощный интеллект группирует вокруг себя явления. Все узнают, что голова ушла, и отправятся ее искать. Ну вот подумай: у кого учиться здесь, если все академики ушли? Туда. Начнут они там обрастать учениками, со всей России к ним потянется молодежь, потом возникнет инфраструктура, самоуправление – обязательно. Потом три власти. А потом настигнут их все классические пороки
