новых направлениях, измеряли по стереотипам, по допотопным стандартам».
Рузвельт-президент на голову превосходил своих лишенных всяких пристрастий к изящному предшественников в Белом доме. Федеральная администрация подходила к эстетическим идеалам с самыми заурядными мерками. Город Вашингтон XIX века (пример тому ― сохранившиеся строения прошлого) ― красноречивое свидетельство. В лучшем случае это добротность. С начала нашего века столица старается более или менее следовать главенствующим вкусам эпохи, обновляя свой облик, изживая провинциальную заурядность. В этом вклад полного интереса к многим областям человеческой деятельности Рузвельта. По его приказу был создан Совет изящных искусств, объединивший ведущих архитекторов, скульпторов и художников для экспертизы и помощи министерствам в постройке общественных зданий. (При Тафте совет был распущен.) Рузвельт рискнул вызвать неудовольствие святош, когда по совету Сен-Годена с доллара в эстетических целях была убрана сакраментальная надпись «В бога мы верим».В литературе сердце Рузвельта принадлежало «эстетически выдержанным» авторам XVIII ― середины XIX века. Вот его собственное признание: «Я старомоден и сентиментален в том, что касается книг... Я читаю книгу, чтобы прежде всего получить удовольствие и, во-вторых, чтобы чувствовать, что я стал хоть немного лучше', а не хуже после чтения». Ему всегда хотелось, чтобы в книге было больше солнечного света. Неважно, что это лицемерие по отношению к окружающим, по отношению к самой жизни; идеал и движение к нему ― таков главный литературный запрос Рузвельта. В суждениях он исходил из своей оценки морали автора и дидактического значения книги. Поэтому произведения критического направления, изобличающие пороки буржуазного общества, снимающие покровы благообразности с алчности и эгоизма, воспринимались Рузвельтом как регресс в развитии литературы. Более всего «доставалось» тем, кто, по его мнению, посягал на систему буржуазных семейных отношений. Максим Горький подвергся нападкам за то, что путешествовал по Америке, не оформив официально свой брак. Рузвельт по этой причине отказал Горькому в аудиенции.
В романах Л. Толстого, уже имевшего мировое признание, Рузвельт нашел лишь «борьбу против брака» и обвинил его в проповеди «фантастической теории самоуничтожения расы путем воздержания от брака». Справедливости ради надо сказать, что Рузвельт признавал величие Толстого как писателя и мыслителя. Он отмечал, что «какпрофессиональный моралист и философ, дающий человечеству советы по религиозным вопросам, Толстой предлагает несколько превосходных теорий, создавая в некоторых трудах благородное и возвышающее чтение». Книги Э. Золя Рузвельт отвергал как «не представляющие познавательного осмысления жизни, вызывающие отвращение у всех читателей, не зараженных истерией дурного вкуса». Он находил Ф. Рабле «слишком вольным», а Дж. Чосера ― «недостойным траты времени». Рузвельт не мог простить Ч. Диккенсу его реализм и критическое отношение к «земле обетованной». «У него нет понимания того, что означает слово «джентльмен», способности оценить гостеприимство и хорошее обращение. Естественно, что он презрел всю Америку, ведь ему не хватило духа понять, что творит Америка».
Столь откровенным в суждениях Рузвельт был в узком кругу. Для всех остальных существовал образ другого Рузвельта ― охотно читающего современную прозу и поэзию, приглашающего в Белый дом своих литературных любимцев. Явственно ощущалось лишь одно: президент не одобряет реалистов и питает слабость к романтикам. В поэзии, скажем, ему были близки Данте, Вийон, Ронсар, Гете, Мистраль. Он хорошо знал творчество немецких и скандинавских писателей. Ассоциация гэльской литературы избрала его почетным председателем. После Джефферсона он был единственным президентом, лично знакомым с лучшими литераторами своего времени. Дж. Кеннеди явился вторым президентом, с которым разговаривал поэт Роберт Фрост. Первым ― Теодор Рузвельт, и Фрост вспоминает: «Он знал поэзию». Звезда американской критики первой половины XX века ― Ван Вик Брукс свидетельствует (делаем скидку на излишнюю восторженность) о «самом замечательном проявлении разума и феноменальной памяти», которые он когда либо наблюдал. Рузвельту в плане оценок его «вклада» невольно повезло, ибо благодаря радикализации и оживлению общественной жизни в первое десятилетие века взошли ростки великой американской литературы двадцатого столетия. Рузвельт косвенно способствовал этому процессу, что и «зачлось» ему американской историей.
Выпустив в соавторстве с натуралистом Эдмундом Хеллером двухтомник об африканских животных, Теодор Рузвельт с сыном и еще несколькими любителями приключений решил побывать в Латинской Америке. Бразильское правительство помогло организовать экспедицию с целью исследования загадочной реки Сомнения, текущей от бразильского плато на север, на соединение с Амазонкой. В феврале 1914 года двадцать два путешественника отправились в дорогу. От начала до конца их преследовали несчастья и неудачи. Внезапный прилив унес две лодки. Утонул один из гребцов. Чудом прошли водопад, но потеряли оборудование. Один участник экспедиции сошел с ума, что стоило жизни другому. Рузвельт повредил ногу, а инфекция сделала рану опасной. В довершение всего он заболел малярией. После двухмесячных мытарств, преодолев почти две с половиной тысячи километров, экспедиция вышла к Манаосу. Здоровье Рузвельта было подорвано до конца дней. Он потерял в весе около тридцати килограммов, но у него хватило сил поблагодарить министра иностранных дел Бразилии «от всего сердца за шанс принять участие в этом огромном исследовательском предприятии». Река Сомнения стала по решению бразильского правительства рекой Рузвельта. Участливый друг спросил его: «Почему Вы решились на это в Вашем-то возрасте?» «Мне хотелось еще раз почувствовать себя подростком», ― ответил Рузвельт.
С гораздо меньшим мужеством Рузвельт воспринял другое испытание судьбы. Как известно, одним из главных деяний его империалистической внешней политики явилось содействие расколу Колумбии ради постройки на чужой земле Панамского канала, полностью контролируемого Соединенными Штатами. Он сделал это, полагал Рузвельт, для народа США и прогресса цивилизации, покрыв себя славой и заслужив вечную благодарность. Как бы не так. Всего через каких-то десять лет после данного события государственный секретарь при президенте Вильсоне ― Уильям Брайан признал, что в отношении Колумбии была совершена несправедливость, американское правительство готово принести извинения и уплатить 25 миллионов долларов в качестве компенсации. Для администрации Вильсона это был шаг, направленный на улучшение отношений с латиноамериканскими странами. Для Рузвельта ― личное фиаско. То, что он считал титаническим подвигом и триумфом дипломатии, официально назвали воровством.
Предложенный президентом Вильсоном договор с Колумбией говорил об «искреннем сожалении» по поводу учиненной несправедливости. Рузвельта душила злоба: «Я рассматриваю предлагаемый договор как преступление против Соединенных Штатов, как оскорбление чести Соединенных Штатов... и серьезную угрозу будущему благосостоянию нашего народа». (Через шестьдесят с небольшим лет подобные же фразы можно будет услышать по поводу пересмотра договора о Панамском канале от таких республиканцев, как Рональд Рейган.) Рузвельт предпринял настоящую атаку на сторонников договора, заявляя, что «каждое действие, которое мы предприняли, соответствовало высшим принципам общественной и личной моральности». Это был и самообман, и самоослепление, и попросту обман. Экспансионисты бросили клич по всей стране и, сплотившись, блокировали подписание договора.
Все эти важные для Рузвельта дела прервала 1 августа 1914 года мировая война. Агрессивность и самоуправство, присущие наиболее значительным действиям Рузвельта как политика, особенно отчетливо проявились на фоне всеобщей реакции, вызванной нарушением Германией нейтралитета Бельгии. В то время, когда почти весь политический мир оплакивал участь маленькой растоптанной страны, Рузвельт остался верен своей «киплинговской» философии, оправдывающей любые средства в борьбе за выживание сильнейших. «Истинный государственный деятель, ― пишет Рузвельт на восьмой день войны, ― должен пренебречь любым договором, если действия по его поддержанию могут представить собой самую серьезную опасность для нации». Рузвельт претендовал быть джентльменом в обыденной жизни. В дипломатии сама эта претензия казалась ему жалкой, недостойной мужественного государственного деятеля. В журнале «Аутлук» от 22 августа 1914 года он высказался так: «Когда гиганты вступают в смертельную схватку, как это происходит сейчас, они полны решимости попрать все, что стоит на пути колоссальных борющихся сил».
Нетрудно вообразить восторг Рузвельта при виде развернувшейся исполинской мировой схватки. Чисто гуманитарные соображения не пользовались у него уважением. Он даже не считал нужным осудить ужасающую бойню, в конечном счете означающую конец той «аристократической» Европы, которую он так любил, где царили его единомышленники.
