жизнь. А когда подошло время экзаменов, сын, к великому удивлению Клары, даже не заговорил о них. И тогда постаревшая на двадцать лет Клара сама настояла на его отъезде в Вену.
Присутствовавший при отъезде Адольфа Кубицек, пораженный болезненным видом матери своего приятеля, только грустно кивнул головой, когда Клара с невыразимой грустью негромко произнесла:
— Адольф, не считаясь ни с чем, пойдет своим путем, словно он один на всем этом свете…
Ни Кубицек, ни сама Клара и не подозревали, насколько она оказалась права в своем пророчестве. А тот, которому было суждено «идти своим путем», даже не заметил ни укоризненного взгляда приятеля, ни слез матери, катившихся по высохшим щекам, ни смертельной тоски в ее глазах. Ему было не до этого. Его ждали Вена и беззаботная жизнь с посещением знаменитых на весь мир музеев и театров и ничегонеделанием.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Сказать, что неудача повергла Адольфа в шок, — значит не сказать ничего Он был просто уничтожен. Однако, несмотря на упадническое настроение, сдаваться не собирался и отправился на свидание с ректором академии профессором Зигфридом Аллеманом. Аллеман был евреем, что и дало Гитлеру повод позже заявить о своеобразном «еврейском» заговоре против талантливого художника.
На самом деле никакого заговора не существовало. Были определенные требования и непробиваемый фон Альт. Что же касается ректора, то он с пониманием отнесся к страданиям Адольфа и, дав достаточно высокую оценку его дарованиям, посоветовал ему заняться той самой архитектурой, к которой он, судя по всему, имел гораздо большую склонность, нежели к живописи.
Адольф покинул ректора с некоторым облегчением и твердым намерением последовать его совету. И все же удар ему был нанесен сильнейший. «Когда мне объявили, — писал в своих воспоминаниях Гитлер, — что я не принят, на меня это подействовало как гром с ясного неба. Удрученный, покинул я прекрасное здание на площади Шиллера и впервые в своей недолгой жизни испытал чувство дисгармонии с самим собой. То, что я теперь услышал из уст ректора относительно моих способностей, сразу как молния осветило мне те внутренние противоречия, которые я полусознательно испытывал и раньше. Только до сих пор я не мог отдать себе ясного отчета, почему и отчего это происходит. Через несколько дней мне и самому стало вполне ясно, что я должен стать архитектором».
— Я не откажусь от своего, — заявил он знакомым, у которых проживал. — И домой тоже не вернусь: мне там нечего делать…
Теперь уже никто не скажет, так ли уж сильно переживал Адольф уход матери, зато точно известно, что уже через неделю он попросил своего опекуна леондингского бургомистра Йозефа Майрхофера предоставить ему сведения о причитающихся ему по наследству деньгах. На вопрос бургомистра, как быть с его двенадцатилетней сестрой Паулой, Адольф заявил, что отныне она будет жить в доме его сводной сестры Ангелы Раубаль. Сам он решил вернуться в Вену, благо деньги на безбедную жизнь в столице у него имелись.
Потом Гитлер будет говорить о своем почти «мизерном» наследстве. На самом деле он приехал в Вену с ежемесячным доходом в 130 крон. По тем временам это были большие деньги, особенно если учесть, что юрист после года работы в суде получал всего 70 крон, а асессор в венском реальном училище — 82. Так что на жизнь у Адольфа вполне хватало. Дорога в академию была для него закрыта, и ему оставалось только одно — учиться частным образом.
— Эту вшивую академию, — в исступлении кричал он, брызгая слюной, — надо взорвать, поскольку ее возглавляют ничего не понимающие в искусстве тупицы! Ну ничего, они еще меня узнают!
Уже познавший тяжелый характер своего неуравновешенного товарища Кубицек молчал. А тот, неожиданно успокоившись, устало закончил:
— Черт с ними, я пробьюсь и без этого сброда! Главное — верить в себя!
Среди живописцев он выделял Макарта и того самого Франца фон Альта, который первым выступил против его поступления в академию. Но в то же время он словно не замечал того, что в Вене жили и работали такие прекрасные художники, как Густав Климт и Эгон Шиле, который первой же своей персональной выставкой в 1909 году вызвал всеобщее восхищение и скандальную славу.
Адольф продолжал боготворить Вагнера и оставался совершенно равнодушным к прославившему Вену великому Моцарту. Не испытывал он симпатий и к Рихарду Штраусу, и когда тот в 1909 году поставил «Электру», Адольф отправился в театр только потому, что декорации к опере делал обожаемый им Густав Малер. Не имел он никакого желания познакомиться и с творчеством блиставшего тогда в Вене Арнольда Шенберга. Что же касается легкой музыки, то единственным, кто заслужил его внимание, был Франц Легар, и только его «Веселую вдову» Гитлер умудрился послушать более 12 раз.
— Все книги, вышедшие после 1909 года, — декадентские, непристойные и грязные…
Что же касается столь любимой им оперы, то он ходил в нее почти каждый вечер, хотя это было дорогое удовольствие. Тем не менее Адольф стал завсегдатаем партера и очень радовался тому, что это единственное место в театре, куда не пускают дам. Никакими ценительницами музыки они, по его глубочайшему убеждению, не являлись и ходили в театр ради флирта.
— И после этого, — с нескрываемым презрением говорил он, — ты будешь меня уверять, что приглашаешь к себе этих надушенных и истеричных муз только для занятий музыкой и заработка хлеба? Ты можешь обманывать кого угодно, но только не меня! И за всеми этими высокопарными объяснениями о куске хлеба стоит только одно: твое желание приводить домой обыкновенных баб!
И напрасно опешивший от таких обвинений Кубицек битый час пытался объяснить Адольфу, что у него каждая крона на счету и он вынужден давать уроки. Адольф и не думал сочувствовать нуждавшемуся приятелю. Более того, ему, как тут же выяснилось, были неприятны не только «надушенные и истеричные музы», но и то, что можно разменивать себя подобным образом в погоне за деньгами. Однако уже очень скоро Адольф изменил свое мнение о женщинах.
— Да, — заявил он Кубицеку, — я хотел бы вступить в связь с порядочной девушкой. А легкомысленные потаскушки только наградят тебя сифилисом!
Впрочем, существует и еще одна версия увлечения Гитлером Стефани Янстен, которую он встретил отнюдь не в Вене, а пригороде Линца Урфаре. Едва увидев высокую белокурую девушку, которая в самом деле походила на валькирию, потрясенный представившимся ему зрелищем Адольф заявил Кубицеку:
— Я влюблен в нее…
Справедливости ради надо заметить, что влюблен в эту самую Стефани был не только Адольф — поклонники ходили за ней толпами. Не стал исключением и будущий фюрер. Он буквально преследовал девушку по пятам. Она заметила его на празднике цветов и даже бросила ему розу. Однако смущенный Адольф так и не осмелился приблизиться к предмету своей страсти. Письмо же ей он написал, сообщив Стефани о намерении стать великим художником, и просил ее не выходить замуж до тех пор, пока он не закончит Академию изящных искусств. Приняв послание Гитлера за неудачную шутку, девушка даже не удосужилась узнать, кто же был этот будущий великий художник.
Тем временем страсть становилась все сильнее, Адольф не спал ночами, посвящал своей возлюбленной лубочные стихи и в конце концов решил утопиться в Дунае, о чем и сообщил Кубицеку. При этом, правда, добавил, что топиться лучше бы с самой Стефани. А поскольку девушка кончать свою молодую и вполне счастливую жизнь самоубийством явно не собиралась, то Гитлер так и не бросился в Дунай.
Впрочем, Гитлера интересовали не только отношения полов, но и венская жизнь, полная опасного очарования государства, в котором проживали люди многих совершенно разных национальностей. И, по меткому выражению одного из современников, Вена представляла собой зрелище, которое заставляло думать о ней как о королеве, восседающей на троне, чей властный жест объединял разноязычный конгломерат, живший под скипетром Габсбургов. Но это был только блестящий фасад, тогда как изнанка
