– Она берет уроки у Кавини, – небрежно заявил Тони.
Гревиль был поражен: Кавини был известный маэстро, и брать у него уроки было большой честью.
– Что же спеть мне, Тони? – спросила Дора, садясь за рояль.
– Что-нибудь, – рассеянно сказал Тони, – что тебе нравится.
Раздались первые ноты григовской пьесы «Время и Вечность». Не отдавая себе в этом отчета, Дора во время пения остановила свой взгляд на Гревиле, и он впился в нее глазами. Уже много лет, со времени своей юности, он не испытывал такого чувства, как в эту минуту; он весь дрожал, и глаза ему застилал туман. Голос у Доры был богатый и замечательно чистый; она пела великолепно, без малейшего усилия и вместе с тем с большой теплотой.
«А что же будет, когда она начнет чувствовать, – думал Гревиль, – и вложит это чувство в свое пение!..»
Романс был окончен. Он услыхал, как Пемброк делал какие-то замечания, а Дора ему отвечала. Потом она запела снова, на этот раз какую-то французскую песенку про «belle marquise», которую звали Фифинелла; она кончила, рассмеялась и встала.
– Ну, довольно.
– Очень хорошо, моя дорогая, – сказал Тони, – вот что значит Кавини, Пан!
– И очень красивый голос, – внешне спокойно сказал Пан. – Он круто повернулся к Доре: – Вы любите петь?
– Обожаю.
– И ездить верхом тоже?
– У вас удивительная память, Пан.
– Не во всем, – ответил он, глядя на нее потемневшими глазами, – но есть вещи, которых нельзя забыть.
Внезапное смущение охватило Дору и помешало ей сразу ответить. Ей показалось, точно она осталась наедине с Гревилем, а остальные – Пемброк и Тони – отодвинулись куда-то вдаль.
Пан странным образом нарушил течение ее мыслей, и она почувствовала, точно в известном отношении стала старше и одновременно в другом отношении – моложе.
Он закурил папиросу и, продолжая держать горевшую спичку, свет от которой освещал ее лицо, посмотрел на нее блестящими глазами и тихо спросил:
– Почему вы покраснели, Афродита?
– Разве я покраснела? – спросила Дора.
– Да, очаровательно. Наверно, есть какая-нибудь причина.
Дора серьезно взглянула на него.
– Я, пожалуй, немного смущена, – сказала она, – вы знаете, так много времени прошло с тех пор, как вы были здесь…
– И теперь я кажусь вам другим, и вы тоже, – быстро докончил Гревиль, – и эта разница приводит вас в смущение, не так ли?
– Я думаю, что так, – пробормотала Дора. Тони позвал ее, и она подошла к нему.
– О чем это вы шепчетесь с Паном? – спросил он.
– Мы говорили о неожиданностях жизни, – кротко сказал Гревиль.
– Тебе, должно быть, нетрудно рассуждать об этом, – насмешливо согласился Тони и потом, кивнув головой Доре, сказал ей: – Пора тебе идти спать, дорогая моя.
Гревиль отворил ей дверь и проводил ее до лестницы.
– Спите спокойно, Афродита, и постарайтесь привыкнуть к разнице. Я хочу, – он немного сжал ее пальцы, – я хочу, чтобы вы совсем привыкли ко мне.
Он подождал, пока она дошла до верха лестницы, и, стоя на том же месте, с улыбкой крикнул ей:
– Спокойной ночи.
Она постояла минутку, потом постучала в дверь Рекса.
– Как провела время? – с участием спросил Рекс. – Я слышал, как ты пела; мне очень понравилось. Каков Пан – такой же, как и раньше?
Дора не сразу ответила ему, и он повторил вопрос в несколько иной форме:
– Что Пан, такой же противный? Я уверен, что да: тягуче остроумен и совершенно равнодушен ко всем нам.
– Он держал себя вполне корректно, – с усилием проговорила Дора.
– Ты устала?
– Да, день был какой-то душный. Рекс вздохнул и взял со стола книгу.
– Ну, так я думаю, тебе лучше пойти спать. Спокойной ночи.
– Спокойной ночи.
