честь — ревнивое божество, а я свободу понимаю так, а не иначе. Я не хочу, и в некотором отношении я даже не могу…
Он всегда предполагал вернуться… Лондон был для него еще пустыннее, чем Ливийская пустыня; он часто думал о Ванде. Но война была объявлена, и они разъехались в разные стороны: Ванда поехала в Конго, а он — во Францию. И Ванда после войны не возвратилась.
Он закрыл глаза, чтобы не видеть даже мягких сумерек… Так много, так ужасно много кончилось для него в этот пасмурный полдень. Бесконечная тоска овладела им. Он спасся; но что пользы в том, что он здесь? Что пользы в безопасности, в уверенности, что он не разделит участь других? Его брат, двое кузенов, молоденький племянник… А сколько друзей!.. И вот перемирие…
Лучше было бы опять пойти на фронт и больше не возвращаться…
С глубоким вздохом он стряхнул с себя тяжелые воспоминания. Он жил «для этого», как неопределенно выражалась окружавшая Филиппу молодежь, когда говорила о какой-нибудь своей цели.
Действительно «для этого», потому что завтра он поедет в Марч. Во всяком случае, думал он со слабой улыбкой, его решение принято; по крайней мере, он знает, на ком он хочет жениться.
А Филиппа вырвала из его жизни всякие другие интересы, которые у него были в прошлом и настоящем. Он впервые увидел ее, насколько он мог вспомнить, с Биллем, на сборном пункте перед охотой.
Стоял один из тех дней, когда небо кажется перламутровым, все окутано золотистой дымкой и напоено ароматом, и воздух тихий, тихий…
Ее можно было принять за мальчика; такая же небрежная поза, а ее сапоги — как она сообщила впоследствии, — были точной копией сапог Корна…
— Майор Корн дал мне свои для фасона, — сообщила она с серьезными глазами, желая, чтобы он хорошенько почувствовал всю важность этого сообщения.
В это февральское утро все и началось — Джервэз окликнул Билля, а Билль представил Филиппу: «моя младшая». Глаза Филиппы под твердыми полями шляпы все время встречались с глазами Джервэза; она улыбалась ему открытой улыбкой, и он как-то странно ощутил эту милую улыбку и пристальный взгляд темных глаз. Только несколько месяцев спустя он убедился, что глаза у Филиппы не были темными; действительно, они были цвета янтаря, но их оттеняли черные ресницы, и оттого они казались темнее.
Может быть, поэтому она одно время так любила янтарь; но затем она изменила ему и стала предпочитать нефрит. Джервэз узнал об этом и подарил ей на Рождество нефритовое ожерелье.
Билль Кардон немного поворчал, показал подарок жене и бросил ей выразительный взгляд. Филиппа воскликнула: «О, восхитительно!» — и беззаботно обвила им свою красивую белую шею, а может быть, даже и просто швырнула его на свой туалетный столик, как будто бы это были простые стекляшки.
Ей нравился Джервэз. Она восторгалась его верховой ездой, его удивительной игрой в поло. Она тогда как раз была в большом волнении по поводу «одного дела» с Тедди Мастерсом, двадцатидвухлетним молодым человеком, побывавшим один год на войне и до сих пор украшавшим армию его величества. И он должен был в ней оставаться, пока его не выгонят из-за недостатка средств или из-за его проклятой беспечности.
Тедди был блондин, гибкий, живой, умный и исключительно обаятельный — качества, которые разделяла с ним Филиппа; они вместе резвились, смеялись и вообще очень ладили друг с другом. Тедди постоянно бывал «без гроша», и они спокойно говорили о рабочем доме и банкротстве, как будто бы они обсуждали события бегового дня или вкус какого-нибудь блюда; у них абсолютно отсутствовало понятие о ценности денег, и их никогда не покидало чувство юмора.
Решимость охватила было Джервэза, когда он увидел однажды Филиппу и Тедди, выехавших вместе на прогулку верхом на великолепных гунтерах. Их вид как бы хлестнул его по нервам; он безумно ревновал и завидовал молодости Тедди, взрывам его веселого смеха и ответному смеху Филиппы.
Он остался в Англии еще месяц, борясь со своим чувством, надеясь на что-то и вместе с тем боясь разрушить это что-то. Он старался доказать себе, что это смешно, и даже старался высмеивать свою уверенность в том, что любит Филиппу. Наконец им овладела страшная реакция, он покинул Англию и отправился путешествовать.
Но спустя несколько месяцев он вернулся, бешеным темпом проехав всю Европу, находя каждый экспресс слишком медленным и проклиная вообще медленность железнодорожного сообщения. Ему не терпелось достигнуть Англии, Лондона, увидеть Филиппу.
И, как нарочно, он не застал ее в Англии. Она была в Швеции, и ему пришлось ждать ее целых две недели.
Наконец Джервэз увидел ее, стройную, такую холодную и вместе с тем обворожительную, в один из самых жарких дней раннего лета; она была в бледно-зеленом платье и мягкой шляпе с повязанной вокруг лентой.
Ее лицо озарилось очаровательной улыбкой, когда она воскликнула:
— О, вы здесь? Как чудно! Я не знала, что вы уже вернулись.
Джервэзу хотелось крикнуть: «Я приехал только для того, чтобы видеть вас. Я люблю вас. Ради Бога, разрешите мои сомнения».
С этого момента он начал конкурировать с окружавшей ее толпой; он также устраивал вечера, посещал излюбленные Филиппой увеселения, предоставил в ее распоряжение автомобиль и верховую лошадь, приглашал всех на конец недели в Фонтелон. Филиппа влюбилась в Фонтелон, и это только еще более возвысило ее в глазах Джервэза.
После обеда, в первый же день своего приезда, стоя с ним на террасе, она невольно простерла руки и воскликнула:
— О, как чудно, как невероятно чудно! — И глубоко вздохнула.
Внизу, до самых границ Вильтшира, простирался парк, прорезанный дорогой, приблизительно в полмили, обсаженной вязами; воздух был напоен ароматом гвоздики и сирени, кругом, казалось, чувствовался терпкий вкус буксовых шпалер, накалившихся за целый день под лучами горячего солнца.
Лиловая дымка окутывала отдаленные холмы, а озеро напоминало брошенную на землю розу.
Они стояли рядом. Кто-то позвал их из дому, и вслед за тем раздались звуки фокстрота.
— Послушайте! — сказала Филиппа и рассмеялась. Они начали танцевать на террасе. Джервэз всем своим существом ощущал близость юной и свежей Филиппы, ее пышные золотистые волосы как раз под своим подбородком, легкий бодрящий запах ее духов и то, как безумно он был в нее влюблен.
— Я обожаю ваш дом, — сказала она, внезапно подымая на него свои глаза. — Я думаю, я никогда не видела ничего более прекрасного.
Он заставил себя говорить с ней в шутливом тоне…
— Да, большой зал служил монастырской трапезной во времена Эдуарда VI, а в замке живут привидения. Но вы должны при лунном свете посмотреть внутренние монастырские переходы, а также домики с их крохотными, окруженными стеной садиками, где жило высшее духовенство…
Он повел Филиппу по всему дому. Она притихла; ее лицо, освещенное луной, казалось выточенным из слоновой кости, а глаза — неизмеримо глубокими и темными.
На следующий день они продолжали осматривать местность. Для Джервэза это были изумительные переживания, пока, наконец, Фелисити не протелефонировала, не могут ли они приехать. «Они» — это были она и ее двое партнеров, гостивших в то время в Xec6epи, для практики в поло.
Одним из этих партнеров был Тедди. Он увлек с собою Филиппу, заявив ей, что все это он «подстроил» нарочно, чтобы увидеть ее.
После завтрака теннис, после тенниса купанье, после купанья беспечная просьба Фелисити: «О, пожалуйста, Флик, оставьте нас у себя еще немного. Будьте таким ангелом!»
Опять теннис, купанье и танцы до двух часов утра, и масса планов на следующий день…
Во всяком случае, рассуждал Джервэз, сегодня или завтра всему наступит конец. Он думал, что Филиппа любит его, или, вернее, он умолял судьбу, чтобы это было так. Но если… если она ему завтра откажет… при этой мысли его охватывал такой ужас, что он ясно понимал — без нее для него не может быть жизни…
Он не был в состоянии рассуждать: он просто чувствовал, что в Филиппе был заключен весь смысл
