его существования…
Джервэз вдруг увидел, что он внимательно разглядывает витрину какого-то магазина, и сообразил, что он уже в Барнсе. До сих пор он шел, не разбирая дороги. Только сейчас он обратил внимание на зажженные фонари, похожие в сгущавшихся сумерках на цветы подсолнечника, увидел толпу вокруг себя и услышал, как башенные часы пробили шесть. Он вспомнил, что должен быть на одном званом обеде, а потом ехать на танцы в клуб, так как слышал, что Филиппа предполагает там быть.
Он нанял такси и поехал на Бельгров-сквер. Когда он вошел в дом, вестибюль поразил его своей мрачностью. Если бы Филиппа… она бы все переделала… ведь она имела право… Подымаясь по лестнице, несмотря на наличие лифта (единственное нововведение в доме), он заглядывал в различные комнаты. Гостиная была хороша, но слишком уж неуютна, меньшие комнаты имели тоже мрачный вид… Весь дом следовало бы осветить и сделать более приветливым.
В спальне камердинер доставал для него из шифоньерки свежую крахмальную сорочку. Все было готово для переодевания.
Время тянулось бесконечно; казалось, скучному холостому обеду в клубе не будет конца.
Наконец Джервэз вырвался оттуда и поехал в «Конду». Он стал высматривать Филиппу, но ее там не было. Он выбрал столик напротив двери и закурил сигару. Девушки, дамы, молодые люди входили и выходили, джаз-банд играл не переставая… Много народу уходило и приходило, и, наконец, появились Филиппа и Фелисити с мужем Сэмом Фэном и его сестрой, очень красивой молодой дамой, которую все называли «Scrap»[1].
Филиппа, не заметив Джервэза, прямо направилась к столику возле самой двери; кто-то ее окликнул, и она остановилась там, разговаривая и смеясь. Какой-то смуглый юноша подал ей огонь для папироски.
Джервэз стал издали изучать ее… В сотый раз он спрашивал себя, почему она выглядит такой молоденькой? Кажется ли это ему или она действительно так невероятно молода? Теперь почти все девушки и даже маленькие девочки выглядят старше своих лет; можно подумать, что они делают все возможное, чтобы выглядеть старыми, и шестнадцатилетние похожи на двадцатипятилетних… Быть может, достигнув этого возраста, они стараются об обратном?..
Филиппа была стройной до худобы и выглядела выше, чем была на самом деле, вероятно, благодаря своей длинной шее и маленькой коротко остриженной золотистой головке. Даже на таком далеком расстоянии бросался в глаза контраст между ее темными ресницами и светлыми волосами. Джервэз должен был признать, что, несмотря на крайнюю современность (которую он так не любил!) всего внешнего облика Филиппы, ее очень короткого платья, почти бесцветных чулок и тонко обрисованного губной помадой прекрасного рта, она была обаятельна. В ее голосе звучали очаровательные нотки, холодные и вместе с тем нежные и особенно чистые. Это был голос существа счастливого и уверенного в себе.
Она вдруг быстро повернула голову, очевидно почувствовав чей-то пристальный взгляд. Ее глаза встретились с глазами Джервэза, и ее прекрасное лицо озарила изумительно прекрасная, чарующая, милая улыбка.
Он подошел к ней, и она сказала:
— О Джервэз, вы знаете, я почувствовала, будто кто-то пронизывает мое сознание, как бывает, когда кто-то смотрит на вас в церкви или в другом месте. И это оказались вы!
— Хотите танцевать? — спросил Джервэз.
— Давайте. Я с Сэмом и Фелисити. Где их стол? Ах, вон там.
Джервэз крепко обнял ее, и они танцевали одно время молча. Филиппа прервала молчание:
— Папа сказал мне, что вы едете с нами в Марч. Мы рано туда поедем. Я люблю деревню в это время года и жажду увидеть опять собак и почувствовать запах горящих смолистых дров. Конечно, можно и в городе топить камин дровами, но, не знаю почему, здесь дрова пахнут иначе. Вероятно, вам приходилось в деревне возвращаться домой в осенний вечер, и вдруг дымок от горящих дров заставлял вас вздрогнуть и оживиться? Так, во всяком случае, он действует на меня: как только я почую этот запах, мне кажется, что вот — вот я должна вспомнить что-то очень хорошее, желанное. Но мне никогда не удается вспомнить.
— Все разлетается как дым, не правда ли? — поддразнил ее ласково Джервэз.
Она засмеялась:
— Это в собственном смысле или в переносном?
— Вернее — в переносном, потому что ничто так не неопределенно, как собственное значение слов.
После своих сегодняшних волнений Джервэз чувствовал себя странно успокоенным. Они не много говорили друг с другом. Вдруг он сказал:
— Я страшно рад, что еду завтра.
И Филиппа ответила ему немного рассеянно:
— Я тоже.
Музыка прекратилась, и он подвел ее к столику Сэма. Сэм поднялся и сердечно поздоровался с Джервэзом:
— А, и вы здесь? Великолепно! — И сел.
Сэм очень напоминал Портоса из бессмертного произведения Бэрри; у него были глаза сенбернара, глубоко сидящие, слегка грустные, пытливые и даже немного налитые кровью, как после охоты на крупную дичь. У него были все достоинства хорошей собаки: «верен до стеснительности», как часто говорила о нем Фелисити. Он просил только разрешения находиться возле своей обожаемой и слушаться ее малейшего жеста; у него были хорошие манеры, и он любил комфорт. Ему подошло бы такое имя, как Фидо, Трей или Принц, но — какая ирония судьбы! — при крещении ему дали имя Сент-Клэр, которое Фелисити сразу переделала в Сэмми.
Сэм был во всех отношениях хороший человек и хороший делец. Как только он увидел Фелисити Кардон, он сразу влюбился в нее. Фелисити была старше Филиппы на семь лет и в свои восемнадцать лет была так пышно развита, как это довольно часто встречалось во время войны, и способна была с такой же основательностью разбить жизнь некоторых мужчин, как шрапнель или ядовитые газы. Сэм был тогда богат, и, кроме того, у него была военная форма и выправка, придававшие его добродушной медлительности кажущуюся живость, а всему его внешнему облику — изящество и выразительность.
Фелисити, несомненно, сделала хорошую партию и даже была несколько лет довольна; но война кончилась уже давно, жизнь вошла в свою колею, и Сэм стал тем, чем он был на самом деле, часто до слез раздражая свою жену. У них было два маленьких сына, веснушчатые, спокойные крепыши, совсем в духе Сэма. Ему было очень трудно не гордиться своими малышами. Поэтому, когда ими, бывало, восхищались в клубе, он приучил себя говорить: «Да, вовсе не такие уж плохие ребята». Но обычно он не выдерживал напряжения, которого ему стоило его притворство, а вынимал из кармана кожаный портфельчик и с явным самодовольством показывал серию портретов сыновей, начиная с шестимесячного возраста.
Сэм очень любил Джервэза. Он был много моложе его, и в его любви к нему таилось обожание, которое молодежь испытывает к героям. Джервэз был таким, каким хотел бы быть Сэм. Он часто наблюдал, как натягивается на плечах Джервэза тонкая шелковая рубашка, когда тот взмахивал молотком в поло, а в крикет-клубе Сэм, бывало, искренне восхищался его игрой «без всякого напряжения», в то время как он сам уже задыхался, багровел и обливался потом.
Сэм любезно предложил Джервэзу рюмку коньяку и спросил:
— Едете в Марч, не правда ли?
— Да.
— Мы тоже. В субботу. Старик рассчитывает, что мы покончим с куропатками. Вы видели новое ружье у Ригби? Великолепное, прямо изумительное.
Когда Сэм говорил о ружьях, он даже впадал в лирический тон. И сейчас он как раз собирался пуститься в дальнейшее описание, когда Фелисити прервала его:
— Сэмми, мне хочется потанцевать.
— С удовольствием, дорогая!
Когда они отошли на довольно большое расстояние, Фелисити промолвила:
— Послушай, я хотела тебе рассказать, но как-то все не удавалось… По поводу Джервэза и Филь.
