– С нас хватит, – заявила, глядя на меня, и покачала головой. И говорит мамане: – Мы уходим.
– Нет, не уходите! – Маманя ее уламывает. – Рождество все-таки!
– Нет уж, мы пойдем. – И на меня пальцем показывает: – Это он все испортил. Надеюсь, теперь ты доволен. Ну и ладно, а мы пошли отсюда. Сами празднуйте свое вонючее Рождество!
Этот хмырь Грег стоит, запрокинув голову, к носу салфетку прижимает, но кровь все равно хлещет и уже рубашку залила.
– Да ладно, ничего страшного! -лыбится он, чтоб всех успокоить. – Фрэнк просто перепугался, был в шоке и сам и не свой… со мной все в порядке… все не так плохо, как кажется…
Ну, думаю, тогда я тебе еще не так врежу. Сажусь на свое место, все еще пытаясь отдышаться, а они такую катавасию устроили! Элспет слезами заливается, а хахаль ее успокаивает:
– Зайка, да ведь он не нарочно. Давай еще посидим немного, ради Вэл.
– Ты его не знаешь! Вечно он все портит! – рыдает моя сеструха. Просто ей в очередной раз приспичило разнюниться: избаловали девку.
Джо и Сандра прыгают вокруг мамани и детишек. Маманя, как всегда, завела свою пластинку: что ж это она не так сделала? Да это я дурак, на фиг я вообще сюда приперся?
Короче, положил я себе еще жратвы, долил вина. А они все орут. Так и хочется сказать: вы жрать-то будете или нет? Если будете, так заткнитесь, а если нет, то валите отсюда, дайте челу спокойно пожрать.
Ладно, может, и не стоило ему с ходу морду бить, прямо в хате. Надо было сначала на улицу вывести. Так ведь этот козел совсем оборзел, за что и получил. Нуда, помочь он попытался – так ведь хребет мне чуть не сломал. Охренеть! А вообще, похоже, все дело в том, что с кем-то тут же скентуешься, а кого-то сразу на дух не переносишь, и, как ни старайся, а корешами не станешь.
Ох и дура моя сеструха, что выходит замуж за этого хмыря!
МИЛЫЕ БРАНЯТСЯ
На автобусной остановке околачивается жирный кекс: всклокоченные патлы, припухшие глаза, засаленный на жопе спортивный костюм. Кекс наблюдает за стайкой школьниц и украдкой, через карман, мусолит залупу. От него прет старым пивным потом; тяжелые щеки висят на лицевых костях, как разваренная курятина: того и гляди шмякнутся. Вчера, надо полагать, неслабо отдохнул после трудового дня.
Мучительный похмельный стояк бугрит эластиковое трико: кексу дорога однозначно в стриптиз-бар. Он встряхивается и направляет стопы к “бермудскому треугольнику” перекрестка Толкросс, чтобы слиться с толпой таких же опарышей, прилезших поглазеть на лобковые заросли. У входа в первое же заведение он удовлетворенно кивает, увидев на рекламной доске надпись: “Таня, 14.00”.
Ништяк, думает кекс, шлюшка со шрамом от кесарева сечения! При мысли о шраме глаза и член наливаются кровью. А еще у нее синяки на руках и на бедрах, работа дружка-наркодилера. У дружка погоняло Сикер, а почему – никто не знает. Кекс не раз наблюдал бурные сцены между Сикером и девчонкой; он одобряет политику “ежовых рукавиц”. Чего-чего, а баб воспитывать Сикер умеет. Знает их слабые места. Дерет обдолбанных шлюх во все дыры, как бог на душу положит, а расплачивается ширевом. Вот это мужик! Кекс дорого бы отдал, чтобы выведать секрет Сикера: самому небось далеко до таких высот. Ближе всего к идеалу удалось подойти с Джулией. Вот была зашуганная девка! Как первоклассница, даром что с двумя детьми. Прошлого сожителя, конечно, надо благодарить: тяжелый на руку, резкий, как леопард, чуть что – хрясь по морде! Вымуштровал девку, как шелковую. Отведав суровой мужской дисциплины, она потом всю жизнь только о ней и мечтала. Двух дней не могла прожить с неразбитыми щами, специально, сука, напрашивалась. А уж потом как сладко мириться! Целовать в рассеченную губку, с соленым привкусом, и мириться. Вот где самый кайф.
Однако и Джулия в конце концов ушла. Застала пьяного врасплох, взяла на понт. Еще ковырялки в убежище подлили масла в огонь. Додумались, дуры: вмешивать полицию в бытовую ссору! Он так констеблю и сказал: бытовая ссора, чё! Хорошо, мужик попался с пониманием. Ты, говорит, извини, я человек подневольный. Еще один сигнал – и выпишем судебный запрет. Обоссаться можно! Скотланд-Ярд на страже порядка. На километр не подпустят к этой овце. Как это им удастся, интересно? Если мы живем в одном подъезде?
Ну ничего, думает кекс. Полиция или не полиция, а он этой Джульке еще вдует. От всей души, чтоб надолго запомнила. Член под трико зудит, соглашаясь с хозяином. Скорее бы уж Танька вышла.
Напротив у стены сидит Сикер, потягивая джин с тоником. Для завсегдатаев у него наготове улыбочка, похожая из фотовспышку: появляется и исчезает мгновенно, оставляя каменное, как в уголовном деле, лицо. К нему подсаживаются двое: паренек с забранными в пучок волосами и смазливая девчонка слегка обалдевшего вида. Паренек здоровается с Сикером и знакомит его с девчонкой, сопровождая речь сальными ужимками. Сикер театральным жестом целует ей руку. Она глядит на него, как заяц на фары грузовика.
По залу пробегает ропот – на вращающийся подиум поднимается Таня. На ней выцветший купальничек, застиранный до белизны. Одышливые клиенты с мокрыми от пива губами жадно глазеют, напрягая испитую память, запасаясь материалом для вечернего дрочева в выстуженных квартирах под несвежими одеялами.
В баре воняет никотином и рвотой. Вчера кто-то из посетителей проблевался на ковер. Убирать не стали, просто передвинули столики, чтобы скрыть пятно.
Наш приятель разглядывает скучающее Та ни но лицо, побитое рябью зарубцевавшихся прыщей – в юности из-за этих прыщей ее сердце наполнялось душной радостью при малейшем проблеске мужского внимания, и отказывали тормоза, и умопомрачительная фигура незаслуженно отъезжала на второй план, и ноги раздвигались послушно, хотя и с намеком на снисхождение. Но главное – гребаный шрам. Эх, твою мать, какой шрам! Кекс думает о говнюшонке, которого надо благодарить. Где он сейчас? У бабушки или в приюте? Или у приемных родителей, как его собственный пацан? Кекс морщится, будто от боли. Злобные ведьмы из службы опеки! Отдали мальчонку чужим людям, воспользовались, что мать прошмандовка. Гражданка, говорят, не в состоянии обеспечить младенцу уход. Кукушки гребаные. Кто сказал, что приемная семья лучше, чем родная мать?
Настроение у кекса портится, несмотря на долгожданную Таню; даже набирающая децибелы музыка не помогает: играют всякое говно, тупую ниггерятину, а ведь могли бы кантри поставить, что-нибудь клевое из ковбойских времен, когда бабы были верны своим мужикам. Мало-помалу, однако, обаяние Тани берет верх: она уже у края подиума, извивается и завлекает; волшебный шрам парит у самого кексова носа – тонкий ровный росчерк брезжит над застиранными трусиками, по-над бритым лобком, как закатный луч любви. Грудь кекса надувается, кровь отливает от головы, в кислом воздухе не хватает кислорода. Его рука зачарованной змеей тянется вверх, и указательный палец нежно трогает… Таня отстраняется с криком: “Отвали!” По залу пролетает гул. Нагнав убежавший ритм, Таня продолжает танец.
Наш герой беспокойно ерзает: девчонок Сикера лапать нельзя, то есть вообще, без вариантов. Это каждому известно. Однако Сикер ему улыбается, типа все зашибись, и думайте что хотите про этого Сикера, но он в натуре правильный пацан, и девки у него ходят по струнке, как на параде, и кекс с достоинством ему кивает, потому что нормальные мужики должны держаться вместе, и вообще все ништяк. Он думает: вот они с Сикером, два реальных пацана; не первый день на районе, друг друга знают в лицо, живут по понятиям; не друзья, конечно, но что поделать, такой расклад, а выпади случай – и будут кореша до гроба, чё, нормальный ход.
Таня заканчивает номер. Кекс выдувает еще пару кружек и решает, что пора домой. Он выходит через заднюю дверь и огибает здание бара, чтобы по переулку мимо пустыря срезать путь к остановке. Сзади слышны шаги. Это Сикер – с мотоциклетным шлемом в руке.
– Ну чё, братан!
Кексу хочется ответить, что типа все ништяк, да еще для верности подпустить извиняющихся ноток, потому что чужих баб щупать западло, кто бы спорил, и мужику надо показать уважение, все дела. Но тут Сикер шлемом – хрясь! – заряжает ему по скуле. Кекс пятится. Вторым ударом – хрясь! – Сикер лишает его
