Пепел под моими ногами стал белым, а небо приобрело ультрамариновый оттенок. Через два дня я обнаружил сообщение Марии23. Оно было написано каллиграфически чётким, узким почерком на тонких листах прозрачного нервущегося пластика; свёрнутые листы она положила в чёрную металлическую тубу, слабо звякнувшую, когда я её открыл. Сообщение не предназначалось специально для меня, собственно, оно вообще никому не предназначалось; то было всего лишь очередное проявление абсурдного — или высокого — стремления, которое отличало людей и передалось их преемникам: стремления оставить по себе след, письменное свидетельство.
Общее содержание сообщения было очень печальным. Выбираясь из развалин Нью-Йорка, Мария23 неоднократно соприкасалась с племенами дикарей, иногда весьма многочисленными; в отличие от меня, она пыталась вступить с ними в контакт. Ей самой ничто не угрожало, дикари боялись её, тем не менее она питала глубокое отвращение к их грубости, безжалостному обращению с пожилыми и слабыми особями, к их неутолимой жажде насилия, социального и сексуального унижения, самой настоящей жестокости. Сцены, аналогичные тем, свидетелем которых я стал в Аларконе, постоянно повторялись и в Нью-Йорке, хотя племена обитали на значительном расстоянии друг от друга и в последние семь-восемь столетий никак не могли контактировать между собой. Ни один праздник у дикарей не обходился без насилия, кровопролития, публичных истязаний; более того, изобретение изощрённых, чудовищных пыток являлось, по-видимому, единственной областью, в которой они сохранили толику изобретательности, роднившей их с человеческими предками; к этому сводилась вся их цивилизация. Если согласиться, что механизм наследственности затрагивает и моральные качества, то факт этот не покажется удивительным: вполне логично, что в ходе затяжных военных конфликтов выживали прежде всего наиболее грубые и жестокие особи с повышенным уровнем агрессивности и что их характер передавался потомству. В вопросах моральной наследственности ничего нельзя ни доказать, ни опровергнуть; бесспорно одно: свидетельство Марии23, равно как и моё собственное, подтверждало справедливость приговора, вынесенного Верховной Сестрой человечеству, и полностью оправдывало её решение не препятствовать тому процессу самоуничтожения, который оно запустило две тысячи лет назад.
Вставал вопрос, почему Мария23 не вернулась; впрочем, при чтении некоторых отрывков складывалось впечатление, что она собиралась отказаться от своего замысла, но, наверное, в ней, как и во мне, как и во всех неолюдях, выработался известный фатализм, коренящийся в сознании собственного бессмертия; в этом мы приблизились к древним человеческим общностям, насквозь проникнутым глубокими религиозными верованиями. Ментальные структуры вообще живут гораздо дольше, нежели породившая их реальность. Став практически бессмертным, или, по крайней мере, достигнув стадии, близкой к реинкарнации, Даниель1 тем не менее до конца сохранял нетерпеливость, исступление, ненасытность простого смертного. Точно так же и я, покинув по собственной воле рамки репродуктивной системы, обеспечивавшей моё бессмертие, или, вернее, бесконечное воспроизводство моих генов, знал, что все равно никогда не смогу учитывать в своём поведении перспективу смерти; мне никогда не испытать страха, скуки или желания с той же остротой, что и человеку.
Я уже собирался вложить листки обратно в тубу, как вдруг заметил, что в ней находится ещё один предмет, извлечь который мне удалось не сразу. Это была страница, вырванная из человеческой книги карманного формата и сложенная во много раз, в узенькую полоску; когда я решил её развернуть, она распалась на части. Прочитав самый большой фрагмент, я узнал тот отрывок из диалога «Пир», где Аристофан излагает свою концепцию любви:
«Когда кому-либо, будь то любитель юношей или всякий другой, случается встретить как раз свою половину, обоих охватывает такое удивительное чувство привязанности, близости и любви, что они поистине не хотят разлучаться даже на короткое время. И люди, которые проводят вместе всю жизнь, не могут даже сказать, чего они, собственно, хотят друг от друга. Ведь нельзя же утверждать, что только ради удовлетворения похоти столь ревностно стремятся они быть вместе. Ясно, что душа каждого хочет чего-то другого; чего именно, она не может сказать и лишь догадывается о своих желаниях, лишь туманно намекает на них».
Я прекрасно помнил продолжение: двум смертным, «когда они лежат вместе», является Гефест-кузнец и предлагает их сплавить и срастить воедино,
«и тогда из двух человек станет один, и, покуда вы живы, вы будете жить одной общей жизнью, а когда вы умрёте, в Аиде будет один мертвец вместо двух, ибо умрёте вы общей смертью».
Особенно мне врезались в память последние фразы:
«Причина этому та, что такова была изначальная наша природа и мы составляли нечто целостное. Таким образом, любовью называется жажда целостности и стремление к ней».[86]
Именно эта книга отравила сперва западный мир, а потом и все человечество, научила его презирать свой удел — удел разумного животного, — внушила ему мечту, от которой оно безуспешно пыталось избавиться на протяжении двух тысячелетий. Даже христианство, даже сам апостол Павел не смогли противиться этой силе и склонились перед нею.
«И будут двое одна плоть; тайна сия велика; я говорю по отношению ко Христу и к Церкви».[87]
Во всех человеческих рассказах о себе, вплоть до самых последних, звучит неистребимая ностальгия по ней. Когда я хотел снова свернуть бумажный обрывок, он рассыпался у меня в руках; я завернул крышку тубы, положил её обратно на землю. Прежде чем пуститься в путь, я в последний раз подумал о Марии23, о её человеческой, такой ещё человеческой природе, воскресил в памяти образ её тела, которое уже никогда не познаю. И внезапно с тревогой понял, что если нашёл её сообщение, значит, кто-то из нас двоих, безусловно, сбился с пути.
На белой однообразной поверхности не было никаких ориентиров, оставалось лишь солнце: быстро оценив положение своей тени, я понял, что действительно забрал слишком далеко к западу; теперь следовало двигаться точно на юг. Я не пил уже два дня и не мог больше питаться, минутная рассеянность грозила стать для меня роковой. По правде говоря, я уже не так сильно страдал, болевой сигнал притупился, но меня охватила огромная усталость. Инстинкт самосохранения у неолюдей не исчез, просто стал более умеренным; некоторое время я следил, как он борется во мне с усталостью, зная, что в конце концов сумеет её одолеть. И медленно двинулся дальше на юг.
Я шёл весь день и всю следующую ночь, ориентируясь по звёздам. Лишь через три дня, на рассвете, я заметил облака. Их шелковистая поверхность казалась просто дымкой на горизонте, зыбким маревом света; вначале я решил, что это мираж, но, подойдя ближе, стал отчётливее различать красивые матово-белые клубы, отделённые друг от друга тонкими, странно неподвижными волютами. К полудню я вошёл в слой облачности, и передо мной открылось море. Я достиг конечной цели своего путешествия.
По правде говоря, пейзаж, представший моему взору, нисколько не походил на океан, каким его знали люди; это была вереница небольших озёр и болот с почти стоячей водой, разделённых песчаными косами; все вокруг плавало в лёгком, ровном, жемчужном свете. У меня не осталось сил бежать, и я, шатаясь, побрёл к источнику жизни. Процентное содержание минералов в первых, неглубоких болотцах было очень низким; но все моё тело благодарно распахнулось навстречу солёной ванне, по мне, с ног до головы, словно прошла живительная, питающая волна. Я понимал, даже почти чувствовал явления, происходящие во мне: вот нормализуется осмотическое давление, вновь начинают действовать метаболические цепочки, производящие АТФ, необходимый для функционирования мускулатуры, а также протеины и жирные кислоты, необходимые для клеточной регенерации. Это было как продолжение сна после горького пробуждения, как удовлетворённый вздох механизма.
Спустя два часа я поднялся, уже немного восстановив силы; воздух и вода имели одинаковую температуру, по-видимому, близкую к 37°С, поскольку я не ощущал ни холода, ни тепла; свет был ярким, но не слепил. В песке между болотцами образовалось множество неглубоких рытвин, похожих на небольшие могилы. Я улёгся в одну из них; от песка шло бархатистое тепло. Тогда я окончательно понял, что смогу жить здесь и дни мои будут долгими. Долгота дня равнялась долготе ночи, и тот и другая продолжались по двенадцать часов, и я почему-то чувствовал, что так будет весь год, что в результате астрономических изменений, случившихся во времена Великой Засухи, здесь возникла зона, где нет времён года, где навеки настала поздняя весна.
Довольно скоро я утратил привычку спать в определённые часы; я спал по часу или два, и
