отпечаток безумия.
– Они упражняются на нас, словно мы – животные. – Нина всплеснула руками. – Это же ребенок… мальчик, в котором только пробуждается мужчина, и вот как они хотят его использовать!
– Я тебя предупреждал, – напомнил Мейер.
– Я знаю. – Она поставила чашки на стол, продолжая говорить: – Есть еще одна причина, по которой я пришла сюда сегодня. Паоло сказал мне, что гулял вдоль Торренте дель Фауно с юной Розеттой. Я обрадовалась. Они молоды, и это хорошее время для начала любви, настоящей любви. Я думаю, рад и Паоло. Я видела, он хочет поговорить, но не может найти нужных слов. Я хотела помочь, по… ты понимаешь, как сложно с мальчиком. Он никогда не поверит, что мать может знать эти слова. Трудно, когда в доме нет мужчины, вот я и подумала, а не сможешь ли ты… не сможешь ли ты хоть немного помочь ему?
Закипевший кофе перехлестнул через край, и Нина метнулась к примусу, давая Мейеру время на раздумье.
– Мальчик делает первые шаги в незнакомой стране, Нина. Там нет ни карт, ни указателей. Даже язык – и тот другой. Я могу допустить ошибку и только навредить ему. Я не знаю, каковы его чувства к англичанину. Что между ними уже произошло. Но, в любом случае, мальчик будет этого стыдиться. Точно так же, как он стыдится тяги к девочке. Поэтому он становится хитрым, как лиса, пугливым, как птичка. Ты понимаешь?
– Разумеется, понимаю. Но я понимаю и то, что ему нужна помощь. Он сейчас в странном мире. Его отца называют святым, мать – шлюхой. Я не собираюсь оправдываться перед ним за себя или за Джакомо. Но как я могу объяснить ту ни с чем не сравнимую радость, что мы дарили друг другу? И как мне сказать, что и его ожидает то же самое?
– А я… – Мейер печально улыбнулся. – Могу ли я объяснить то, чего не понимаю сам?
Следующий вопрос Нины потряс его до глубины души:
– Ты ненавидишь мальчика?
– Святой Боже, пет! С чего ты это взяла?
– Он мог бы быть твоим… до появления Джакомо.
Лицо Мейера затуманилось.
– Это правда. Но я никогда не испытывал ненависти к ребенку.
– Ты ненавидишь меня?
– Нет. Одно время я ненавидел Джакомо и радовался, когда он умер, но недолго. Теперь я сожалею о его смерти.
– И ты поможешь его сыну?
– И тебе, если смогу. Пришли Паоло ко мне, и я попытаюсь поговорить с ним.
– Я всегда знала, что ты – хороший человек.
Нина сняла с примуса кофейник и вернулась с ним к столу. Налила две чашки, постояла, наблюдая, как Мейер пьет маленькими глотками горькую, обжигающую жидкость. Свою чашку она осушила залпом и отошла в угол комнаты, где лежали ее деревянные сандалии и стояла корзина с дневными покупками: пакетом угля, мукой, овощами.
Вновь подойдя к столу, Нина протянула Мейеру толстый сверток, перевязанный выцветшей лентой:
– Возьми. Мне это больше не нужно.
– Что в нем? – его глаза не покидали спокойного лица Нины.
– Бумаги Джакомо. Среди них и письмо, которое он написал тебе. Возможно, они помогут тебе понять его и меня. И тогда ты сможешь помочь мальчику.
Мейер взял сверток. Подержал в руках, как держал когда-то безжизненную голову Джакомо Нероне. Нахлынули воспоминания, яркие, давящие – страх, ненависть, любовь, маленькие победы, жестокие поражения. На глазах выступили слезы, узлом скрутило живот, задергался уголок рта.
Когда же Мейер поднял голову, Нины не было. Он остался наедине с душой мертвого человека, зажатой меж его дрожащих пальцев.
Нина Сандуцци шла домой в лучах весенней луны. Грубые силуэты холмов смягчались под теплыми звездами, посеребрённые лачуги приняли более пристойный вид, а ручей серой лентой стекал в долину. Стук ее деревянных сандалий по булыжнику мостовой заглушал стрекот цикад и шум бегущей воды.
Но Нина Сандуцци не замечала окружающей красоты, не слышала ночной музыки. Крестьянка, она, словно дерево, вросла корнями в землю, по которой шагала. Она здесь жила, а не любовалась холмами и луной.
Нина обращала внимание только на людей и видела красоту в лицах, руках, глазах, улыбках, слезах, детском смехе. Лето для нее означало зной и пыль под босыми ногами, зима – холод и бережный расход хвороста и угля.
Она не умела читать, но понимала, что такое покой, поскольку испытала душевную драму, и воспринимала гармонию, медленно вырастающую из противоречий жизни.
В тот вечер в душе ее царили мир и согласие. Она думала, что сбывается пророчество Джакомо Нероне, заверившего, что и после смерти он позаботится о ней и о мальчике.
Нина шла домой, к маленькой хижине, притулившейся среди деревьев, и ее переполняла благодарность к Джакомо, давно умершему и похороненному в гроте Фавна, куда люди приходили молиться, чтобы уйти с исцеленными душой и телом.
Все остальное в ее жизни затенялось воспоминаниями об этом человеке: родители, умершие от малярии, когда ей было шестнадцать, оставившие ей хижину, кровать, пару стульев да шкафчик; муж, кареглазый нетерпеливый парень, который обвенчался с ней в церкви, прожил месяц, а затем ушел в армию и сгинул в первой ливийской кампании. После его смерти она жила, как и многие женщины: одна, в маленькой хижине, работала на полях, иногда подменяла кого-нибудь из заболевших служанок на вилле.
А потом появился Джакомо Нероне.
То была летняя ночь, жаркая, с раскатами грома. Она лежала голая на большой кровати, беспокойно металась от жары, комаров и естественной потребности здорового тела прижаться к мужчине, ощутить рядом с собой. Уже перевалило за полночь, а она не могла заснуть, хотя весь день работала на виноградинке.
Затем услышала стук в дверь, робкий, нерешительный. В страхе села, натянув на себя простыню. Стук повторился.
– Кто там?
Ответил мужской голос. По-итальянски:
– Друг. Я болен. Пустите меня в дом, ради любви к Господу.
Ее тронули настойчивость и одновременно слабость, звучавшие в голосе. Она встала, надела платье, подошла к двери. Когда Нина отодвинула засов и осторожно приоткрыла дверь – мужчина качнулся вперед и повалился на земляной пол. Крупный, черноволосый, с кровью на лице и красным пятном, расплывшимся по плечу и рукаву рваной рубашки, с исцарапанными руками и разбитыми ботинками. Ему удалось подняться, шагнуть раз, другой, а затем он упал вновь, лицом вниз, и потерял сознание.
Напрягая все силы, Нина подтащила его к кровати, уложила на постель. Промыла царапины на лице, а затем, разрезав рубашку, рану на плече. Сняла башмаки, укрыла простыней и оставила спать. Но едва порозовело небо на востоке, мужчина очнулся, как от толчка, и оглядел комнату широко раскрытыми, испуганными глазами. Увидев хозяйку, улыбнулся, пытаясь согнать с лица гримасу боли от раны.
Нина принесла ему вина, черный хлеб, сыр и с улыбкой смотрела, как он с жадностью набросился на еду. Раненый выпил три кружки вина, но есть больше не стал, сказав, что хозяевам тоже надо есть, а он имеет право только на долю гостя. Эти слова развеяли последние страхи Нины. Она присела на краешек кровати, спросила кто он, что привело его в Джимелло Миноре и откуда взялась рана на плече.
Говорил мужчина со странным для нее акцентом. Солдат, артиллерист гарнизона Реджо. Союзники захватили Сицилию. Английская армия переправилась через Мессинский пролив и двинулась в глубь полуострова. Реджо пал. Его часть разбили, он убежал. Вернись в армию, его подлечили бы в госпитале и вновь бросили в бой. Если б попал к англичанам, оказался бы в лагере военнопленных. Поэтому он решил
