только за меня…
– И тем не менее, – продолжил Мередит, – Нероне покинул вас беременной и больше не жил с вами.
Нина Сандуцци гордо повела плечами.
– Мы жили по любви, по любви и расстались – и не было с той поры дня, чтобы я не любила его…
…Зима продолжалась чередой снежных буранов я ясных, морозных недель. В деревне и горах многие болели. Кто-то умирал, другие выздоравливали, но поправлялись медленно, из-за холода в домах и недостатка еды.
По Джимелло Миноре прокатилась эпидемия, болезни, от которой на коже выступала красная сыпь, поднималась температура, болели глаза. Заболела и Нина. Она слышала, как доктор и Джакомо, переговариваясь в углу, упоминали название болезни: Rubella[9]…
Джакомо валился с ног от усталости. На его больших костях, казалось, не осталось плоти; заросшие щетиной щеки провалились. Когда он возвращался по вечерам домой после обхода деревни, глаза горели огнем.
Нину постоянно тошнило, как многих женщин на первых стадиях беременности, а также от плохой еды. Мало того, уже наливался ее живот, и пропадало влечение к любовным утехам, ранее доставлявшим ей столько радости. Последнее очень беспокоило. Мужчина есть мужчина, и должен получать свое, каким бы ни было самочувствие женщины. Но Джакомо ничем ее походил на мужчин ее деревни. Он сам готовил еду, ухаживал за Ниной и никогда не брал ее насильно. А в долгие вечера, когда за окном завывала метель, отвлекал ее историями о далеких краях и удивительных людях, о городах с домами, уходящими в небо.
Иногда Джакомо говорил с ней о своих делах, не дававших ему спать ночами и забиравших все его дневное время. И я этом он отличался от деревенских мужчин, которые шли за советом в винный магазин, а не к своим женам, потому что считалось, что знания женщин ограничиваются домом, постелью и несколькими молитвами. Но Джакомо обсуждал с ней многое, многое другое.
– Послушай, Нина, – он с трудом подбирал слова на местном диалекте, – ты знаешь, иногда случается, что мужчина совершает поступок, а жена ненавидит его за это, потому что не знает, чем он обусловлен.
– Я знаю, дорогой мой, но я понимаю, чем вызваны твои поступки. Тебе не о чем волноваться.
– Ты все равно будешь любить меня, что бы я ни сделал?
– Я буду любить тебя всю жизнь.
– Тогда выслушай меня, Нина. И не перебивай, потому что мне трудно говорить об этом. А когда закончу, скажи, поняла ли ты меня. Какое-то время я был потерянным человеком. Как калабриец, стоящий на центральной улице Рима и спрашивающий прохожих: «Где я? Как сюда попал? Куда мне идти?» Никто, естественно, не отвечает ему, потому что не понимают его наречия… Так было не всегда. Раньше я знал, что произошел от Бога и в конце жизни он примет меня, что могу обратиться к нему в церкви и слиться с ним, причащаясь. Я имел право ошибаться и все же получить прощение. Сбиться с дороги, но потом вернуться на путь истинный… А тут внезапно дорога пропала. Темнота окружила меня со всех сторон. Когда в Мессине я убил ребенка, женщину, старика, то мог бы сказать, как делали другие: «Это война! Такова цена будущего мира! Я забуду об этом, чтобы и дальше сражаться за свои идеалы!» Но я уже ни во что не верил! Ни в войну, ни в мир, ни во что! Потом не знаю, почему и как оказался я с тобой, попал домой. Все вокруг переменилось. И я изменился. Чернота вокруг сменилась туманом, который по утрам покрывает долину. Я вижу тебя и знаю тебя, и люблю тебя, потому что ты рядом и тоже любишь меня. Но за дверью – туман и неизвестность. Даже люди стали другими. Они смотрят на меня с обожанием. По причине, которая мне не известна, я стал для них большим человеком. Они рассчитывают на меня. Я – их калабриец, который побывал в огромном городе и все повидал, познакомился с Папой, с президентом и тамошним образом жизни. Они мне доверяют. Я должен гордиться этим, но не могу, потому что сам брожу в тумане и не знаю наверняка, откуда и куда иду и что надо делать… Ты можешь понять меня, Нина? Или я говорю, как сумасшедший?
– Ты говоришь с любовью ко мне, дорогой, и мое сердце понимает.
– Поймешь ли ты, о чем я собираюсь попросить тебя?
– Когда ты обнимаешь меня, как сейчас, когда твои руки и голос полны любовью, нет ничего неодолимого.
– Мне трудно сказать тебе… Придет весна, и жизнь станет легче… Весной я хочу от тебя,… уйти на какое-то время.
– Нет, дорогой!
– Не из долины. Из этого дома.
– Но почему, дорогой? Почему?
– Причины две, и первая касается только меня. Я хочу найти себе маленькое убежище, построить его своими руками, если будет такая нужда. Пожить там наедине с этим Богом, лица которого я пока не могу увидеть. Сказать ему: «Послушай, я потерялся. Сам виноват, но одному дороги назад мне не найти. Если Ты есть, поговори со мной. Подскажи мне, кто я, откуда пришел, куда иду. Эти люди, Твои люди, которые знают Тебя, почему они обратились за помощью ко мне, а не к Тебе? Или у меня на лбу знак, которого я не могу прочесть? Если он есть, то что он означает…» Я должен это сделать, дорогая.
– А как же я и твой ребенок?
– Я все время буду здесь. Буду часто видеться с тобой и, если Бог заговорит со мной, помолюсь Ему за тебя… Потому что, если Он вообще что-то знает, Ему известно, как я тебя люблю.
– И тем не менее, ты уходишь?
В этом тоже любовь, Нина… больше любви, чем ты можешь себе представить. И на то есть вторая важная причина. Весной армии двинутся друг на друга. Немцы начнут первыми, и на юге завяжутся бон. Поднимутся партизаны. В конце концов союзники победят. Они, а может все, по очереди, придут в Джимелло. Я обязательно попадусь им на глаза, потому что я, Джакомо Нероне, личность заметная, мне верят крестьяне, полагаются на меня… Если повезет, я по-прежнему буду помогать людям. Если нет, та или другая из враждующих сторон арестует меня, и дело, возможно, кончится расстрелом.
– Дорогой! Нет!
– Такое может случиться, Нина. Возможно, именно это ждет меня за туманами, и одновременно с лицом Бога мне суждено увидеть лицо палача. Я не знаю. Но, что бы ни произошло, мы должны расстаться с наступлением весны. Нельзя допустить, чтобы моя вина отразилась на твоем доме. Если меня арестуют, Мейер позаботится о тебе. Если нет, я смогу сделать это сам. Когда же все образуется, я женюсь на тебе и дам ребенку свою фамилию. Вы оба мне дороги и не должны пострадать.
– Я все равно буду страдать, когда тебя не будет рядом.
– Однако так тебе будет легче. Ты даже представить не можешь, какая лавина ненависти захлестнет Джимелло! Мне доводилось видеть такое. Это ужасно.
– Обними меня, дорогой мой! Обними меня! Я боюсь.
– Ложись на мою руку, любимая, и послушай, как бьется мое сердце. Я – твой защитник, и ты можешь спать спокойно.
– Сейчас, да… а когда ты уйдешь?
– Совсем я не уйду никогда, дорогая Нина. Никогда…
Библейская простота ее рассказа казалась убедительнее любой риторики, и Блейз Мередит, строгий чиновник Конгрегации, словно видел перед собой лицо Джакомо Нероне, худое, со смуглой кожей, страдающее, с нежным ртом и добрыми глазами. Лицо искателя истины, одного из тех, кто несет бремя таинств и иногда достигает великой святости.
Но услышанное едва ли подходило для судей, инквизиторов Святой палаты. Им требовалась более глубокая информация, и задача Блейза Мередита состояла в том, чтобы ее получить. Поэтому он продолжил, мягко, но настойчиво:
– Когда он покинул вас?
– Как только растаял снег, когда наступила весна.
– А после того, как он захотел уйти, он спал с вами, вступал в половые сношения?
– Да. А что?
– Ничего. Это рутинный вопрос, который я должен был вам задать.
