— С собой?
— С собой.
— Ничего себе. И куда мы полетим?
— В Калифорнию. — Я снял трубку.
Джинни тревожно оглянулась и придвинулась вплотную. От ее близости у меня закружилась голова. К черту, сейчас надо думать, как выбраться из этой ямы.
Я набрал номер.
— Cosa vuoi? — хрипло проговорил Дракко.
— Это Реб, — сказал я. — Нас двое, летим в Лос-Анджелес.
Он назначил встречу через час в аэропорту Линате в его частном ангаре. Сорок тысяч в американской валюте, два пассажира.
Мы направились в «Четыре времени года», переоделись. В вещах, несомненно, успел порыться Мобрайт, но они были целы. Мы их собрали, достали из сейфа сумку и отбыли.
Как я и подозревал, мой трюк с тайником на карнизе сработал. Ключ лежал на месте. Я поблагодарил Бога и нашего школьного учителя физики.
Дракко встретил нас в условленном месте. Смуглый, мускулистый, с густыми, закрученными вверх, усами. В элегантном пилотном комбинезоне, может быть, даже от Армани, и зеркальных летных очках.
Я показал переданную Джинни визитную карточку. Он глянул на нее и тут же возвратил.
— Ты знаешь, кто написал твое имя? — спросил я.
Дракко таинственно улыбнулся, показав золотой зуб.
— Если бы я не умел хранить секреты, то мы бы сейчас не разговаривали. Так что успокойся и давай показывай деньги на поездку в Тинзлтаун.[21] А то я человек занятой.
Я извлек деньги. Дракко пересчитал, спрятал. Затем сообщил будничным тоном, что фиктивный план полета оформлен, самолет заправлен, там полно еды и питья и нам не о чем беспокоиться.
Пытаясь унять дрожь в руках, я последовал за ним и Джинни в самолет. Он пожелал нам счастливого полета и прошел в кабину. Мы пристегнулись к комфортабельным кожаным креслам и через пять минут поднялись в воздух. На шестой минуте Джинни не выдержала:
— Чего это вы сжали кулаки в карманах?
— Может быть, вы займетесь переводом? — ответил я вопросом на вопрос.
Она смотрела на меня, скрестив на груди руки.
— Просто в самолете мне немножко не по себе, — сказал я. — Вот и все.
— Это ясно. Но почему?
— Джинни, если на сухие листья через увеличительное стекло навести солнечный зайчик, они загорятся.
— Интересное наблюдение. Ладно, сменим тему. Кто эта Мона?
Я посмотрел в окно на мерцающий город внизу.
— Близкая подруга Марты Белл Такер.
— А кто такая Марта Белл Такер?
— Тут объяснять дольше. Дело в том, что после пожара я остался совсем один и…
— Что, никаких родственников? — прервала меня Джинни. — Ни дядей, ни тетей?
— Был дядя с материнской стороны. Но ему я не был нужен.
— Почему?
— Не знаю. Такой, видно, человек. Мама рассказывала, что он сбежал из дома в шестнадцать лет, стал мотогонщиком. Но там что-то не сложилось, и он пересел на грузовик. Кто-то сообщил, что дядя Делл — водитель-дальнобойщик. Больше ей ничего о нем не было известно. Так что дядю даже разыскивать не стали.
— Бедный мальчик, — проговорила Джинни.
— Не нужно меня жалеть. Все это было давно. Меня собирались взять под государственную опеку, но тут возникла Марта и…
— Усыновила вас.
— Не совсем усыновила, но что-то в этом роде.
— А кто она?
— Профессор-математик. Преподавательница в университете Вандербилта. У нее училась моя мама. Они подружились и все время поддерживали связь. Встречались редко, но звонили друг другу, переписывались. Мама посылала ей фотографии, вначале моего папы, потом мои. О пожаре Марта узнала из телевизионных новостей.
— Она была замужем? — спросила Джинни.
— Да. Но к тому времени овдовела. Ее муж умер от инфаркта. Она переехала и теперь преподавала в Калифорнийском университете в Беркли. Детей у них не было.
— Как она к вам относилась?
— Хорошо. Правда, заставляла учить математику. Особенно свирепствовала насчет геометрии. Это была ее страсть. Поэтому и подружилась с Моной Кински. Та тоже была помешана на графических образах.
— Марта жива?
Я вздохнул.
— После школы я поступил в Беркли, на факультет истории искусств. Марта умерла за две недели до выпускного вечера.
— Да… некому было за вас порадоваться.
Я не ответил. Прошла минута.
— Как она умерла? — спросила Джинни.
— Снимала во дворе с веревки выстиранную кухонную скатерть и упала. Остановилось сердце.
— Кто ее обнаружил?
— Я. Она лежала в траве, накрытая скатертью. Угол зажат в руке. Лицо безмятежное, спокойное.
— И что вы?
Об этом я не говорил ни с кем, даже с Арчи, но эта девушка, эта странная зануда выскребла все мое нутро. Передо мной возник двор и Марта. Траву нужно было подстричь, и я собирался это сделать в уик-энд. Она лежала в высокой траве.
— Я сел, скрестив ноги. Положил ее голову себе на колени, начал гладить волосы. Потрогал щеку. Она была холодная.
— Сказали ей что-нибудь?
— Да. Я прошептал: «Теперь ты встретишься с Джорджем».
Я не мог признаться Джинни, что плакал. Раскачивался и плакал, перебирая бесконечно дорогие седые волосы. Потом, когда ее увезли, я приготовил наше любимое блюдо, накрыл на кухне стол на двоих и плакал, очень долго, пока все не остыло.
— А Мона Кински — художник-график. Милая женщина. Очень способная. Превосходный каллиграф. Занималась компьютерным дизайном. Уверен, не бросила до сих пор. Она из той же породы, что и Ренуар, который в семьдесят пять в инвалидном кресле писал кистью, привязанной к запястью. А ей должно быть сейчас не больше шестидесяти пяти.
— А откуда вы знаете, что она жива?
— Когда я уехал из Беркли, то попросил Мону указать в завещании, чтобы мне сообщили о ее смерти. Что? Почему вы так на меня смотрите?
— Реб, вы не шутите? — Джинни смотрела на меня в изумлении. Подалась вперед, подперла подбородок ладонью. — Неужели вы попросили Мону, которой не были безразличны, чтобы она написала такое в завещании?
Я не ответил.
— Откуда вы знаете, где ее искать?
